Валя стояла передо мной растерянная, опустив руки и понурив голову. Галя, сзади, плечом подталкивала подругу, будто уговаривала её быть посмелее.

— Вы чего это, а? — спросил я. И Галя за Валю сказала:

— Это она вчера с тебя галстук снимала. Ты заметил?

— Что же это, я слепой, что ли? Или дурак?

— А что я шептала, слышал? — спросила Валя быстро.

— Нет… Ничего ты вроде бы не шептала…

— Она шептала, шептала! Это ты от волнения не услыхал, — затараторила Галя. — Знаешь, что она говорила? Это мы вдвоём придумали. Мы же знали, что или её, или меня на флаг вызовут. Это вчера перепутали, когда сказали насчёт хорошего дежурства. Мы и не дежурили совсем, а просто у нас был день рождения. У нас в один день! Понимаешь? А девочки сказали про это маме Карле…

Мы и подружились-то поэтому ещё с первого класса, что в один день, — добавила Валя, — а про тебя мы договорились! Жалко же, когда все на одного! И мы решили: кто будет снимать, пусть шепчет: «Я галстук не снимаю, а наоборот — надеваю». Хорошо мы придумали?

— Хорошо, — сказал я, — только я ничего не понимаю…

— А что понимать-то? Раз мы так говорили, значит, и не снимали с тебя галстук. Понял?

— А где же он тогда, если не снимали?

— Ну ты пойми! Это как бы не снимали! Все думают — сняли, а мы втроём знаем, что нет. Чем плохо?

— Хорошо, — согласился я уже почти весело, — только вы лучше уматывайте отсюда, а то вам от ребят будет!

— Хы! Он думает, что все ребята против него. Очень даже ошибаешься, — сказала Галя, гордая тем, что все знает.

А Валя была человеком попроще, да и после этого разговора жить ей стало, кажется, заметно полегче, и она простодушно объяснила мне:

— Все наши девочки тебя очень уважают и жалеют.

— И ещё они хотели узнать: ты пойдёшь прощенье просить или нет?

— Я? Я купаться пошёл… Так и скажите, — отрезал им я вдруг, и даже для себя самого неожиданно. Секунду назад и в уме не было у меня никакой речки, но теперь раз сказал — надо идти. Только на речку — в одиночку — строжайше нельзя!

— Ой, и попадёт же тебе, Антошка! — восхищённо запела Галя. — Там уже на обед строились. Это мы руки мыть!

— Нас в туалет отпустили, — подтвердила простодушная Валя. — А тебе и не спать в мёртвый час можно?

— Мне всё можно, я — сам по себе! — отвечал я им доблестно. Весело я им отвечал и с лёгким сердцем, красуясь перед девчонками, хвастая своей отчаянностью и беспечностью. — Бегите, а то ваш суп там остынет или наш Гера его съест. Пока!

И я ушёл от них — раз! Как колобок от дедки и бабки, прыгнул прямо в кусты, вниз, в овраг. И с ходу провалился в травяную и лиственную, в глубокую, в прохладную, в душистую яму, пружинисто подхватившую меня гибкими ветвями кустов… Зелёная пена листвы сомкнулась за мной в тот же миг, и будто вовсе не было меня никогда на той дорожке, на краю оврага, перед двумя растерявшимися девчонками в одинаковых сарафанчиках и тапочках, с одинаковыми бусами из мелких сушёных рябиновых ягод вперемешку с раковинами из Чужи.

Вчера только я разлюбил и возненавидел их в пух и прах, а сегодня мир повернулся ко мне доброй своей стороной, и опять они обе нравились мне, и, кажется, Галя больше, чем Валя… Нет, и Валя тоже. Чуть меньше, но всё-таки — да!

Овраг был глубок, склон его крут, и падал я долго, но ловко и умеючи. Я проламывался сквозь один куст, притормаживая о землю ногами и спиной и хватаясь руками за ветви и стебли. Но вот на пути новый куст, и ещё один, и ещё…

А я в эти минуты был уже обезьяна. Дикая, умная и ловкая обезьяна из девственных джунглей Африки.

Наш лагерь стоял на невысокой, медленно поднимающейся горушке: там и сям вразброс несколько домиков под высокими старыми липами. Внизу — ровные и обширные луга, настоящее море светло- и тёмно-зелёной травы вперемешку с цветами — ковёр. И по этому ковру затейливыми вензелями и петлями бежала под тёмными купами ивняка маленькая весёлая речка Чужа.

Там, на другом берегу, — это я нечаянно однажды подсмотрел из своего шалашика, — там, за густыми ивовыми изгородями, невидимые из лагеря, гоняли иногда свой нелепый мячик ребята из деревни. Давно это было, когда я их впервые заметил, ещё в начале смены, потом я бывал тут ещё несколько раз, но деревенские не появлялись и даже их ворота повалились. Наверно, корова какая-нибудь боком задела…

По утрам через луга гнали куда-то стадо на пастбища, по вечерам шествовало оно назад.

Мне нравилось смотреть на то, как особой стайкой легко и проворно продвигаются по лугу козы, их тянет в сторону, к кустам, — обгладывать тоненькие молодые ветки. Коровы идут медленно и чинно, опустив головы — тяжёлые, будто из камня, и вытянув шеи — гибкие, точно резиновые они и нет в них костей. Затрубив, как для рыцарского турнира, бежал вдруг куда-то вбок огромный и словно вылитый из чугуна бык. А за ним: «Куда, Алёшка, куда!» — кидались мальчишки-подпаски, и длинные их, волочащиеся, как змеи, кнуты удивительно ловко и гулко хлопали в воздухе…

Ах, как всё это мне нравилось! Я понимал тут, что луг — не пустое и ненужное место, случайно заросшее травой, нет, оно потому и зовётся лугом, что оно и есть луг, место травы и животных, которые с удовольствием наедаются ею и ею живут. Само слово мне нравилось— «луг»…

Однажды поваленные ворота опять встали на место!

Я и увидел-то сначала ворота, а ребят заметил попозже. Но я и штангам этим обрадовался, потому что давно опасался: как бы ребята не решили, что это я нарочно, из вредности повалил их ворота. Они видели меня и шалашик мой не могли не приметить, вот и подумают ещё… Наши-то непременно принялись бы гадать — кто? Они же поступили проще: воткнули свои палки на место и айда, пока время есть, гонять странный мячик, сделанный из травы и шапки.

Но нет, ничего подобного — удар вдруг раздался настоящий, тугой! И звук от него полетел упругий, знакомо сочный и гулкий.

У них — мячик, понял я, настоящий!

И тут же увидел я мяч, потому что удар был вверх и мячик поднялся в небо свечой и там заиграл на солнце — красный?!

Лагерный мячик тоже был красный, и я удивился, откуда у них такой же!

А вот и сами они, увидел я, бегут по кругу…

В форме! — ещё раз разинул я рот.

Откуда же у них форма? И бутсы… У всех!

И вот тут только стал я догадываться. Но не надо было уже догадываться: следом за деревенскими в форме, бегущими, как на стадионе для разминки, показался из-за кустов Спартак… Трёхзвучный серебряный свисток пел у него в зубах, горели на солнце ручные часики, а мячик, мне показалось на миг, так и висит в небе, словно на нитке.

Бум-бум… бум-бум… — долетали до меня удары. Впрочем, ребята часто промахивались, а то и совсем не попадали по мячу. Ноги их задирались почему-то высоко, и сами они от этого падали, теряя равновесие. Но если уж попадал кто-нибудь из них и бил по мячу, удар получался что называется пушечный. Стоять против них в воротах — ого-го! У нас так никто не лупит…

А Спартак бегал из края в край луга. Он что-то кричал и то останавливал игру и рассказывал что-то своим игрокам, созывая их в кучу, то сам бил напоказ и штрафной и пенальти. Он выбрасывал из аута, подавал корнеры, брал на головку, и бил головой, и грудью останавливал мяч, и бил его на лету и в падении, высоко подпрыгнув в воздухе…

Я и не знал, что Спартак так здорово может. Интересно, давно ли это он с ними тренируется и знают ли об этом у нас?

Знают… Не все, разумеется, но кое-кто знает… Я вспомнил.

Я вспомнил, и стало на душе повеселей, потому что одной обиды как не бывало. Что же я этого сразу тогда не понял, ведь было так просто понять?

Когда третий-ближний пришёл из похода — а они с собой брали горн на тот случай, если кто-либо заблудится, но не заблудился никто, а горн — они так затрубили в него на подходе, что их встречать высыпал весь лагерь!

Дело было перед ужином, когда они явились, все черномазые от сажи ночного костра, которую никому из них не хотелось смывать, а хотелось сперва погордиться ею. Вот и шли они прямо как сенегальцы: впереди двое с котлом на палке, потом кто-то с самодельным флажком, затем ещё один с горном и этот беспрестанно трубил. Все они посрезали себе палочки, понаделали шапок из берёсты.