— А в футбол ты учился? — спросил Лохматый ни с того ни с сего.

— Чему учиться-то? Я на воротах у нас во дворе стою.

Лохматый опять что-то не понял и застеснялся. Но, видно, было это ему очень любопытно узнать, и, застенчиво улыбаясь и запинаясь, спросил он:

— А «во дворе» — это чего?

— Как это «чего»? — Теперь уже я не понял его.

— Ну, в каком дворе-то?

— А-а! Ты что, в Москве ни разу не был?

— Не-а! — И Лохматый весело затряс головой. — Ив другом ни в каком городе мы не были. Мы у себя в деревне живём, вон там, в Семёновке!

Он махнул рукой куда-то за деревья, куда и прежде показывал, объясняя мне путь на станцию, да всё улыбался при этом и чего-то ждал от меня…

— Так до Москвы-то мало совсем! — сказал я. — Чего же вы?

— А кто нас пустит?

— Ну, а вы — с классом! На экскурсию… У тебя карандаш есть, я бы написал свой адрес?

Нету. Мы с собой не носим.

— А тебя как зовут?

— Петька.

— А меня Антон. А того как? Который сюда подбегал, как его?

— Это Зуевых был… Толяна. Этот год он в ремесленное пойдёт, в Москву к вам.

— А ты?

— Да я-то! — И Петька засмеялся моему неразумению. — Я-то ведь в пятых ещё, только на осень в шестые пойду, а он семилетку закончил…

— Я тоже в шестом буду, — сказал я.

— И Петька этому вдруг страшно обрадовался.

— А папаша твой? Он кто?

— Он без вести пропал… Не вернулся с фронта…

— И у нас тоже без вести! — неожиданно вскричал Петька и тут же стал перечислять, загибая пальцы: — Бабка у нас, мать, я и Валька. Она меня младше. А больше нет никого родных. У нас как у вас, значит. Только ещё Валька у нас есть. А у тебя из братьев или сестёр кто?

— Никого, я один.

— Здорово, да? У вас как у нас! Тебе двенадцать исполнилось? Мне уже!

— И мне уже.

— А ты мне ещё про ваш двор расскажешь?

— Петька шагнул в мой куст — и на футбольной поляне одним игроком стало меньше.

— Да чего там особенного? Ну, дома стоят, а в серёдке — двор. И всё.

— Ну, а ещё чего есть? Расскажи!

— Да я же из лагеря убежал! — сказал я и тут же сам заново это вспомнил, и ёкнуло у меня сердце…

Вспомнил, и завертелось колесо моих страхов. До того тошно сделалось, что слышу вот — Петька опять у меня о чём-то спрашивает, да никак не доходит до меня, что он теперь? О чём он ещё?

Оказывается, он вот какую ерунду городит.

— Ты, — говорит он, — обратно ступай! А? Чего будет-то? Ты же нашёл свой галстук? Ну и иди, скажешь им — нашёл! А? А я к тебе приходить буду…

— Да не терял же я его, не терял! Я его сам закопал, чтобы не сняли! Они хотели меня на три дня непионером сделать, понимаешь? А для этого надо на линейке, при всех — понимаешь? — снять с такого человека галстук! Я его раз — и закопал. Снимайте теперь! Они тогда запасной взяли из пионерской комнаты. Чтобы надеть и снять сразу же, понимаешь? Только это уже не одно и то же: мой-то у меня! Хочу — надену, а хочу — и спрячу его обратно… Вот их зло и взяло. Особенно Геру нашего. Я его ненавижу!

— А чего тебе будет за это?

— Будет! Уж не беспокойся. Не знаю вообще-то. Может, вышибут… Матери телеграмму пошлют, чтобы забрала меня, и всё.

Теперь мы шли и не разговаривали. А куда шли — и сами того не знали, просто так по лесу. Мне-то всё равно, а Петьке и подавно, потому что для него здесь никакой не загород, а знакомые места. Он, оказывается, тут каждый день, да по два раза, коз гоняет: утром — пасти и вечером — домой, в деревню.

— А они тебя искать не будут? — И я кивнул назад.

— Не! Чего им меня искать. Мне уж домой надо.

— А далеко?

— Не! Близко. Этот лес пройти, и сразу деревня наша.

…А что, если я в этой деревне останусь? Пусть мама думает, что я в лагере, а я с Петькой. Стану тоже пастухом. Глупо, что из-за Полины и Геры их не пускают к нам. Правильно, что Спартак стал их в футбол учить. Возьмут да и как обставят под нолик наш первый отряд!

Я за деревенских болеть буду!

— Я за ваших буду болеть! — сказал я Петьке, а он изумился:

— Ну? Обиделся, да? И значит, пойдёшь в лагерь всё-таки?

— Не знаю ещё сам… Но не из-за обиды я! Я на первый отряд не обижен, я только на наших, да и то не на всех. А болеть буду потому, что ваши умеют хуже наших и за вас справедливей болеть… И можно, я в твоей деревне пока поживу, пустишь?

— Я-то что! Живи. Хлеба я тебе всегда отделю, у меня его полно. Все бабы дают, чтоб ихних коз больно не гонял. Я беру. Матери ношу. Молока тоже у нас много бывает. А спать где хочешь: и на сеновале у нас, и ещё я место знаю… Ты читал «Аэлиту»? Могу принесть…

— Принеси тогда. Я читал, но ещё раз прочту, когда спать ночью не захочется… А ещё кто-нибудь там спать будет, где я?

— Я буду к тебе приходить, не бойся! Только там огонь жечь нельзя!

— Ну, мы и не будем, если нельзя…

— Днём почитаем. Когда козы лягут, и мы тоже — ноги-то не казённые! А потом бабы доить их придут, нам пожрать принесут, тогда и почитаем… Я эту «Аэлиту» почти всю наизусть знаю. С прошлого года она у меня, и не отдаю — неохота с ней расставаться… Смотри! Вон туда глянь!

Так он неожиданно вскрикнул, Петька, что я присел, даже не успев глянуть туда, куда он показывал.

Я присел, и Петька возле меня свалился. Шепчет:

— Во! Это ваши, точно! Это которые за тобой…

Они вышли из лесу, а между нами лесная опушка с кустарником, и ныряют головы их, то пропадая, то вновь появляясь. Одна… трщ а вот и пятая — впереди всех — это Витька-горнист, заметил или нет?

— Вставай, эй! Антошка — дохлая кошка! — крикнул Витька, оглядываясь по сторонам и высматривая — он потерял нас из виду, но, как нарочно, идёт прямо к нам с Петькой…

Давай, Петька, ползком, а? По-пластунски умеешь?

— А чего их бояться-то? Лучше встанем давай!

— Тебе-то ничего они не сделают, а мне — ого! — сделают!

— Что же я-то? Руки в брюки стоять буду? Сказал тоже!

— Да нет же! Ты потом всё равно домой пойдёшь, а они мне тогда…

— И ты со мной!

— Да нет, Петь, это я так только… Говорил только… Лежим мы так и помалкиваем. И не гляжу я на своего нового товарища, потому что с три короба ему нагородил.

Он вот поверил мне даже. А я? Да я и сам хоть и не до конца, но тоже полуповерил во все эти фантазии: коз пасти, есть хлеб с молоком, спать на сеновале. А мама ничего не узнает, а мы тут «Аэлиту» читаем…

Как бы не так! А если она в родительский день приедет?

— Антонта!

— Вылезай лучше!

— А то хуже будет!

— Уже начальник всё про тебя знает!

— Мама Карла из-за тебя заболела!

Так кричали рассыпавшиеся по кустам весёлые, ни в чём не виноватые и потому счастливые мои ловцы и охотники. Это кричали они для меня, а для всех других они успевали прокричать ещё и иное:

— Эй! Эге-гей!

— Поймали!

— Мы нашли его! Он тут!

— Сюда! К нам!

Весь лес, показалось мне, наполнился в эти минуты звуками моего имени. Отовсюду летели к нам ответные «ау» и «эге-гей», кругом нас всё ближе и ближе трещали под ногами сухие хворостины, шумели кусты, а сзади по-прежнему безмятежно колотился о землю футбольный мяч…