Когда на зарядке они захохотали в то утро у меня за спиной, так я сначала подумал, что это и не надо мной вовсе на этот раз. Я оглянулся.

Оказалось, что все отстали и стоят и зарядку бросили. Один только я иду и уже ушёл шагов на сто вперёд. Рад был, дурак, что не влетело от Геры за опоздание, ну и размахиваю как заводной руками в такт Васиной спотыкающейся музыке…

А они все про зарядку забыли и просто помирают со смеху, на меня глядя. Один тот мальчишка не смеялся — Шурик. Да ещё Гера сердится и орёт:

— А ну, кончай смех! Вон девочки идут. А ну, давай мы им. покажем, как третий гвардейский отряд может! А ну!

«Эх, — подумал я уже совсем печально, — этого только и не хватало!.. Сейчас весь лагерь знать будет! Девчонки идут!»

Действительно, с горы спускался сюда, к нам на луг, второй отряд — девчонки. А я тогда, между прочим, в некоторых из них был влюблён…

Позже, когда возвращались мы с зарядки, Шурик пристроился ко мне в пару и сказал потихоньку:

— У тебя трусы задом наперёд!

— И без тебя давно знаю. Может, я нарочно так…

— А зачем? — удивился он.

— Да тебе-то какое дело? Чего ко мне лезешь? Он притих, отстал и, наверно, обиделся.

— А я, я тут вспомнил, что сказал обо мне однажды Спартак. Он с мамой Карлой разговаривал, а я мимо шёл. Прошёл и почему-то оглянулся. Вижу: и они на меня смотрят, и позвали меня к себе, и…

— Это тот самый мальчик, он рисует… — сказала Полина Спартаку. — Он в первый раз у нас и всех дичится. Не знаю, что с ним делать… Ты ведь рисуешь, кажется? Да? Мальчик? Что ты?

— Нет, не рисую, — ответил я грубо, — я малюю. — Потому что сама же она видела, как я рисовал, и хвалила даже, а теперь спрашивает зачем-то…

Спартак улыбнулся, и я этому втайне обрадовался.

— Очень противно, когда вот так грубят, — сказала Полина. Она обиделась.

— Да он на всякий случай, как ёжик, — объяснил ей Спартак, — иголки свои выставляет.

А мне он сказал вот что:

— Знаешь, хамить — это уж совсем… Представь, твоей матери при тебе нахамил бы кто-нибудь — как бы ты на это, а?

— Извините! — сказал я Полине. Мне стало стыдно. Что значит «нахамить», я понимал и смутился.

А мама Карла вдруг неожиданно улыбнулась и сделала рукой — ладно, мол, хорошо. А Спартак сказал:

— Хорошо. Вижу, ты в самом деле понимаешь. Так вот послушай, что я тебе хочу сказать. Ну, допустим, дразнят тебя. Знаю. Тебе обидно. Согласен. А что делать? Просить всех и каждого, чтобы не дразнили? Как ты это себе представляешь?

— Я не знаю…

— Ага. Вот и я тоже покамест не знаю, но на твоём бы месте, понимаешь, я бы плюнул на это дело. Надо же как-то перебороть! Дразнят, и пёс с ними! На своей обиде верхом ты далеко не уедешь. А в футбол играешь? — спросил он вдруг и без перехода.

— Играю. Я у нас во дворе на воротах стоял…

— Может, тебе форму выдать?

— Нет. Спасибо.

— Ну тогда давай собирай в вашем отряде команду, а то наши уже тренируются. Под нолик обставим, если у вас сыгранности не будет… Это дважды два — факт!

Я хотел ему сказать, что нам Гера мячей не даёт. А потом думаю: «Не стоит. Ещё решит, что я наябедничал…» Так и не стал говорить. А Спартак мне:

— Я свой отряд в поход на двое суток веду. Вернёмся и о состязаниях уговоримся. Тут ещё деревенские с нами сыграть хотели. Можно из наших отрядов сборную составить. А можно и с первым отрядом сразиться…

Это вот я и вспомнил теперь, когда Шурика от себя отшил, после физзарядки, и повеселел. «Авось как-нибудь обойдётся!» — решил я. И всё стало радостно. И настала почти новая жизнь…

Умываться — бегом — хорошо!

Постели стелить — раз, два, хлоп кулаком по подушке! И вниз — три, четыре, по лесенке — хорошо!

Строиться на завтрак — бегом — ещё лучше! А после завтрака, может быть, Гера мячик даст…

Я так и взвинтился тогда, предвкушая футбол. Шепчу им, кто за нашим столом сидит:

— Ребя, давай у Геры мячик попросим! Третий-первый уже тренируется, и всю форму им выдали…

— Просил один такой…

— А чего ему не дать — даст!

— Даст, как же… Сютькин всё первое звено записал на зарядке за то, что остановились и гоготали…

— А они пусть скажут, что больше не будут!

— Всё равно давай попросим, ребя! Может, даст… И Гера дал-таки мячик. Даже два. Велел Сютькину выдать нам из кладовки. Только новый они с Витькой-горнистом себе забрали, а нам — старый. А в нём камера проколота возле соска, и едва надуешь, стукнешь раза три — спускает, и надувай снова, а не то он, как тряпка, летает…

Но мы и такому мячу обрадовались, я же — особенно, потому что у нас во дворе вообще никакого мяча не было. Мы консервную банку гоняли. Это ведь всё давно происходило, и мячик в ту пору — целое событие.

Но я обещал рассказать о медосмотре. Рассказываю.

Там, на этом медосмотре, в пустом клубе нам всем велели построиться в коридоре гуськом и, главное, «не орать!».

А мы — человек, наверное… даже не знаю сколько, но много нас было, и сплошь одни мальчишки, — столпились в этом коридоре и… орём. Девочек собрали на втором этаже. Происходило всё это в каком-то клубе, и на той двери, куда нам предстояло «без шума и без дурацкой возни» входить по двое на комиссию, на этой двери лукаво помалкивала стеклянная табличка:

СТУДИЯ ЩИПКОВЫХ ИНСТРУМЕНТОВ.

Щипковых?

Все, конечно, это прочитывали — и гы-гы-гы, хы-хы-хы!

Всякий тут острил как мог, притворялся испуганным и подталкивал к двери другого:

— Иди, иди, чего забоялся!

— Эй ты, как тебя сейчас схватит докторша щипковым инструментом прямо за живот, вот заорёшь-то!

— Иди!

— Сам лучше иди!

— Она его клещами!

Так острили перед этой дверью все до единого. Тут гомон стоял, как в бане, как на птичьем базаре. Были тут водоворот и бесконечная потасовка. Кто-то кого-то тузил, толкал… Ещё кто-то сам понарошку падал, а кому-то ставили сзади подножку, валили навзничь. И вот уже на полу двое, а сверху летит на них третий, отбиваясь ещё от двоих, которых тоже валят в общую кучу, куда теперь некоторые сами нарочно кидаются, делая вид, будто и их пихнули. Куча мала!

— Эй вы, дети! Да тише же! Невозможно работать!

С этими словами, но, впрочем, с улыбкой вылетал время от времени из дверей человек в спортивном костюме, с жестяным рупором в руках, похожим на большую воронку для керосина. Он кричал в эту воронку, в узкий её конец, а широкий надевал с размаху кому-нибудь на голову и тащил пойманного к себе. А свободной рукой он вытягивал за ногу из кучи ещё какого-нибудь мальчишку и уводил их, и того и другого, с собой в студию, а перед затворившейся дверью снова воцарялась бесноватая толкотня.

Этот физрук почему-то так и не поехал с нами в лагерь, один рупор его с нами поехал. Впрочем, рупор — казённое имущество, и сначала я видел его у старшей вожатой. Она несла его за ручку, как кувшин. В другой раз появился с ним в дверях медкомиссии, чтобы утихомирить нас, сам начальник лагеря — высокий и весёлый человек, которого, я уже слышал, звали Партизан и Нога…

Когда мы уже отъезжали, он сел в наш автобус, рупор поставил на пол, раструбом вниз, сверху примостил какую-то папку и сел. И, едва машина тронулась, качнуло, я начальник чуть не упал, успев ухватиться руками за стойку.

Это было смешно, и сам начальник улыбнулся, но я тут заметил, что одна нога у него не своя, не живая, а металлическая. Я встал и уступил ему место, тут же услыхав от соседа:

— Во, выскочка-то!

Только начальник сесть не захотел:

— Вы дети, вы и сидите.

Он и в самом деле принялся устраиваться на ступеньках машины.

Странно это! И я вспомнил, как удивляется всегда моя мама, если видит, как в трамвае или в метро взрослые старательно, а иногда даже и со скандалом, пропихивают на свободные места своих детей — вовсе не таких уж маленьких, не детскисадных, а вполне школьников.