— Сейчас же марш в кровать!

Я удивился. Мне это очень понравилось — то, как она мгновенно проснулась и всё тут же поняла! Я даже хотел ей рассказать о том, как пустынно и странно в нашем лагере утром. Заодно уж и время бы я у неё спросил… Но нет, куда там!

— В кровать! Ну! — прикрикнула она, а когда я попытался что-то промямлить, тут она ещё лучше придумала: — У тебя под кроватью стоит горшок. Понял? И нечего разгуливать, ты больной. Отправляйся! Или вы все гуляете?

— Нет, я один, — отвечал я обиженно да поскорее убрался прочь, думая про себя: «Во нарвался, а? Это же надо! Что?»

Это я и спросил «что?», только неизвестно у кого я спросил, потому что мне послышалось, будто меня шёпотом позвали…

— Что? — спросил я. — Кто?

— Тише! — ответили мне. — Это я… Ты чего ищешь?

— Я ищу? Ничего не ищу. А кто это говорит?

— Это я, Сютькин… Меня заперли. Открой!

— Заперли? А кто?

— Не знаю. Кто-то… Ещё вчера!

— А ты у себя под кроватью посмотри! Понял?!

— Да нет, это я знаю… Я вообще… Тут скучно!

— Где я ключ-то возьму? У докторши, что ли?

— Да тут не ключ, тут просто защёлка какая-то…

Я пошарил рукой — верно! На щеколду Сютькина заперли… Но кто же это, вот интересно бы узнать! Шурик, может быть? Пожалуй, тут некому больше, кроме него… Он или я! Но я-то и не знал ничего про эту щеколду, а то и я мог бы…

Дверь приоткрылась, и я увидел Сютькина, а он меня. У меня на горле повязка с компрессом, а у него голова обвязана и на макушке под бинтами — моя у него шишка…

— Больно? — спросил я. — Голова болит?

— Нет, — дотрагиваясь до бинтов, отвечал он и улыбнулся при этом: видно, рад, что ночь кончилась, он её всю взаперти просидел и один… Не спал он, что ли?

— Ты что, не спал, что ли, совсем? — спросил я у него.

— Спал немножко… — И Сютькин опять слабо улыбнулся. — Только просыпался много… Ночью ветер был!

Мы помолчали, а потом он отошёл от двери, словно хотел пропустить меня к себе, и сказал мне:

— А у меня тут шашки есть и ещё… Верталина у меня!

— Верталина? — Я очень удивился. — А откуда?

— Витька притащил… В окно закинул… Вчера.

— Давай в верталину! — сказал я, потому что хотелось-то мне сказать: «Это правильно, это хорошо. Витька, значит, всё-таки человек, хоть мы с ним… это самое… Мы же с ним чуть не подрались!» Но как об этом расскажешь такому, как Сютькин, если я ему ботинком по голове заехал… Лучше уж в верталину играть. А что? Всё равно же делать-то нечего…

— Пойду одеяло своё принесу, а то холодно! — сказал я и двинулся к двери, а он подумал, что я не приду назад, и снова улыбнулся своей несчастной улыбочкой и сказал:

— Не ходи! Вон койка пустая, с неё можно взять… А то там проснутся все, и не сыграем… Не ходи!

— Потом стелить надо…

— А ты тогда моё бери, а у меня их два!

— Давай!

И мы с ним оба завернулись в одеяла и принялись за любимую Герину игру: по очереди загадываем картинку, потом пускаем волчок и ждём — угадал или нет? Если да, то очко мне, а если нет, так Сютькин загадывает и пытает своё счастье…

Ему везло, Сютькину, уже у него десять было, а у меня ничего, и это, конечно, злило меня, но не очень-то, впрочем… Пусть! Я ему не завидую. Вот вам честное слово — ни капельки, только совсем под сухую мне не хотелось проигрывать, хоть бы разок угадать!

Двенадцать у него, а у меня по-прежнему ничего…

Нет, вот и мне разочек повезло: двенадцать — один. Лишь бы теперь на кляксу не попасть, а то и единственный выигрыш сгорит… Попал — клякса!

Сютькин смеётся:

— Ты, Антонта, если хочешь знать, волчка крутишь неправильно. Ты его потише пускай. Вот смотри! Видал?

— Видал. Двенадцать — ноль получилось…

— Ещё будем?

— Нет, неохота. Давай лучше в шашки.

— Давай.

Странное это было утро, потому что и в шашки я сразу стал проигрывать, хотя я в лагерном турнире, где и большие участвовали, занял седьмое место, а Сютькин вообще никакого не занял, а тут… Тут на сютькинской физиономии и следа не осталось от былых ночных страхов. И жарко ему уже от радости, что выигрывает у меня во всех играх — сбросил одеяло, посмеивается, опять хвастать начал:

— Давай, Антонта, долго не думай, ходи! А я тебя, я тебя сейчас и тут подловлю! Ходи! Если взялся за шашку, ходи!

— Это почему так? Взялся и отпустился, и ничего…

— А я тебя за фук съем!

— Съел один такой…

— Ну, ходи, чего же ты!

— А ты не мешай думать!

— Очень подолгу думаешь!

— Сколько надо!

— Да я тебя всё равно запру!

— Пока что не меня, а тебя запирали, — сказал я, разозлившись, и сам об этом пожалел: зря это я, напрасно!

А с Сютькина так и слетела вся его живость, опять глаза как у кролика, и говорит мне:

— Не, Антонта, кроме шуток, не запирай больше, а? А то я…

— А то что?

— Сказать же могу…

— Да говори сколько хочешь! Я тебя не запирал и даже не собираюсь. Это я просто так сказал. На, я хожу!

— А я так похожу…

— А я — так… Нет, стоп.

— Всё! Раз отпустился, сам же говорил, Антонта, раз отпустился — то уж всё. Смотри, я тебе эту сам поддаю, на, кушай!

— А есть обязательно?

— Обязательно!

— Ладно, проиграл я.

— Нет, это не интересно. Ты дальше ходи!

— Ну, проиграл я! Видно же, ну? Зачем ещё играть-то?

Но Сютькину очень уж хотелось меня запереть. Есть такая глупая и не настоящая манера играть в шашки, где существуют эти «за фук», «отпустился — не отпустился». Там же самый излюбленный фокус — загнать в угол шашку противника так, что ей и податься некуда.

Но Сютькину так уже хотелось проделать со мной именно это!

Он ведь почти обиделся и в то же время упрашивал меня доиграть до победного конца и не сдаваться, а сам при этом ещё и сердился, и уговаривал меня, и снова просил…

— Ладно, — согласился я. — Давай. Мне же всё равно…

— Чего это вы тут? — громко спросил посторонний и неожиданный голос.

— Мы-то с Сютькиным уже так привыкли шептаться, что даже испугались: и ругались, и ссорились за шашками, и шипели, как две змеи, а тут…

— Это Шурик явился и тоже обиделся на меня, почему я…

— Меня, что ли, разбудить не мог? Вы давно уже, да?

— Да нет, не очень… А что?

— Иди скорей! Начальник велел, говорит: доктор обход делать будет — увидит, заругается! Завтрак скоро принесут… Ты умывался? Там для нас тёплую воду притащили. Иди!

Мы вышли, и теперь уже Шурик зашипел, да с возмущением:

— Что, с Сютькиным теперь стал водиться, да?

— Да нет, он сам меня позвал. Его запер кто-то… Ты?

— А открыл кто? Ты?

— Я. Он всю ночь со страху не спал…

— А тебя из-за него чуть не вышибли!

— Так ведь я же… Ты пойми! Он сам меня позвал!

«Позва-а-л»! — передразнил меня Шурик. — А ты сразу к нему! Как собачка, да?

— Никогда я ещё собачкой не был… — Это я взъелся.

— Ну и водись с кем хочешь. — Это Шурик, и он же ещё: — Там, иди, деревенские тебя звали…

— Деревенские? Где? Пришли уже?

И я было метнулся от Шурика туда, на то крылечко, куда выходил рано утром, да не хотелось мне ссоры — чепуха это! На что ему, Шурику, обижаться? Ведь мы с ним дружим! И я сказал:

— Пошли вместе!

— Я не пойду, меня не звали.

— Да я тебя зову. Чего ты? А то они уйдут на игру, а мне надо этому Петьке свой адрес дать в Москве. Я его к нам звал, а про адрес забыл… Пошли!

— А они на меня вылупятся все…

— Да брось ты, пошли!

И мы всё-таки пошли разговаривать с деревенскими, которые… Сейчас я всё объясню поподробнее.