— Ассасинов больше не будет никогда. Старец Горы в Аламуте — мрачная тень прошлого.

— Ассасины еще вернутся, если мы сейчас же в ближайшее время не отрубим голову этому чудовищу. И в ухудшенном варианте. Но "поверь, мы остановим своры бестий" — как когда-то обещал Атос…Мари Мишон. Правда, мой друг имел в виду гвардейцев кардинала, и всего лишь.

— Вы так часто цитируете Атоса, почему вы ему не рассказали о вашем плане?

— Потому что я в борьбе за светлое будущее человечества допускаю такие методы, которые Атос никогда не одобрит. Понимаете, о чем я?

— Увы, понимаю, — сказал дон Энрике.

Дон Энрике смотрел на карту мира.

— Арамис, — сказал он, отвернувшись от карты, — Вот я скоро уеду, и мы с вами, быть может, никогда больше не встретимся… Но вы меня отравили! Вы проникли в мое сознание вопреки моей воле и разуму. Когда я взгляну на мировую карту — где бы она ни попалась мне на глаза, я вспомню вас, Бель-Иль, ваш Штаб, наш разговор… О вас мне будет напоминать крест Святого Андрея — римская десятка. О вашей то ли гениальной, то ли безумной идее. О Десятом Крестовом походе.

— Вы меня боитесь? — спросил Арамис, пристально взглянув на рыцаря. Дон Энрике ответил, не отводя глаз от Арамиса:

— Я себя боюсь. Я уже стал какой-то другой. Я сейчас уже не тот, что был час назад. И с Бель-Иля я уеду уже не таким, каким приехал сюда.

— Вы стали другим человеком? — ровно спросил Арамис, продолжая внимательно смотреть на дона Энрике.

— Это наваждение, это чары,… Но я избавлюсь от этой… арамисовщины…

— "Арамисовщина"? Грубовато звучит. Почти как «дьявольщина». А я не дьявол. Хотя что-то дьявольское во мне есть. И, чтобы спасти человечество, я, Арамис, епископ ваннский, генерал Ордена иезуитов, готов продать душу дьяволу — к вящей славе Господней!

Дон Энрике содрогнулся.

— Вы кощунствуете, епископ! Душу — дьяволу! Да как же вы можете даже подумать такое — даже во имя спасения человечества! Я готов пожертвовать своей бренной плотью во имя людей. Я готов взойти на костер и принять любые муки — тело лишь оболочка, все мы гости на этой земле. Но душа бессмертна, душа принадлежит Богу. Душой нельзя жертвовать даже ради такой высокой и благой цели. Я надеюсь, впрочем, что в пылу полемики вы увлеклись и на самом деле так не думаете. А если вы действительно так думаете…

— То что?

— Это невозможно. Бог справедлив, и спасет вашу душу в последний момент!

— Этого нам не дано знать, — промолвил Арамис, все так же изучающе смотря на дона Энрике.

— Я буду молиться за вашу душу, Арамис! Я буду молить Всемогущего Бога даровать нам победу. Я буду молиться за здравие моих друзей. Но прежде всего, прежде чем просить победы нашему оружию, мира и любви, прежде чем просить Бога даровать утешение душе отца моего, которая, надеюсь, пребывает в Раю… Я буду просить и Христа-Спасителя, и Деву Марию, и все небесное воинство, и вашего Ангела-Хранителя спасти вашу душу!

— Теперь вы готовы рыдать по моей грешной душе? У вас опять слезы на глаза наворачиваются. Успокойтесь, мой прекрасный черноглазый кабальеро.

— У вас тоже черные глаза. Как у испанца. Но в вашем взоре необъяснимая сила. Быть может, страшная, роковая, трагическая. Простите, господин Д'Эрбле, я говорю вам невозможные, ужасные вещи. Вы после таких слов сочтете меня невоспитанным, диким, а то и вовсе идиотом. Правила хорошего тона допускают только комплименты, когда говорят о цвете глаз. А я вопреки всем правилам смотрю на вас очарованный, отравленный, завороженный. Вы знаете магию своего взора?

Арамис улыбнулся.

— Теперь я уже не так часто смотрю в зеркало. Но мне говорили об этом.

— Ваши глаза как бархат — и как бездна. Бархатная бездна… Понимаете? И когда — я несколько раз замечал во время нашего разговора — в них сверкали молнии, а потом опять — магический, притягивающий бархатный взгляд… Вы, наверно, в ужасе от моей невоспитанности?

— Но вы же скоро покинете Бель-Иль и вернетесь к своим повседневным делам, дон Энрике. И мы, действительно, возможно, больше никогда не увидимся. Так что говорите, пока время позволяет. Бархатные глаза, вы сказали? Художественное сравнение. Но бархат — матовая поверхность, он поглощает свет. В этом, наверно, загадка моего так называемого магнетизма. Вот ваши черные глаза блестят и отражают свет подобно вороненой стали. Я наблюдал за работой живописцев, беседовал с представителями художественной братии и объясняю вам эти вещи так, как объяснил бы художник. Все можно объяснить законами физики.

— Блестящие глаза ОТДАЮТ энергию, бархатные — ЗАБИРАЮТ. Этим вы отличаетесь от всех. И дело тут не в длине ресниц или цвете радужной оболочки. Сейчас я чувствую себя каким-то опустошенным. Словно вы высосали из меня не всю — но солидную часть моей внутренней энергии. Можете назвать это как-то по-своему — силы духа…Так или примерно так, я не очень понимаю, как охарактеризовать то, что произошло со мной. После разговора с Атосом у меня напротив, этой силы как бы прибавилось.

— Занятное толкование. Я не вампир, юноша. Возможно, вы уже заранее были предубеждены против меня. Вы и в начале беседы спрятались в тень. Кстати, это не Атос постарался?

— Нет. Я тоже кое-чему обучен. Но я не прятался в тень, ни от Атоса, ни от Портоса.

— Да мы с вами давно уже выбрались из тени, разве вы не обратили внимания? В тени ни вы не заметили бы мои "бархатные глаза", как вы изволили выразиться, ни я — ваши сияющие очи, кабальеро.

— Я вас, по всей вероятности, обидел, а вы мне говорите комплименты. Сияющие очи — навряд ли я достоин таких возвышенных сравнений. И еще… Я весьма невысокого мнения о своей внешности, — скромно сказал кабальеро с ангельским лицом.

— Юность всегда прекрасна, — ответил Арамис, — Что же до обид… могу ли я обижаться на такого ребенка, как вы? Вы не сказали ничего особенного. Ваша наивная попытка противопоставить меня — Атосу, Портосу и Д'Артаньяну, потому, как вам кажется, что мои глаза поглощают энергию, а их — отдают… Да разве это всерьез воспримешь, сеньор Почемучка? Да, у Атоса красивые выразительные синие глаза, с бликами, и зрачки часто чуть расширены. Портос тот и вовсе смотрит как ребенок, вот как вы — широко раскрытыми глазами. А гасконец иронически щурится. Но законы оптики, той части физики, что изучает эти явления, вы наивно пытаетесь применить к психологии.

— Манипуляция сознанием, вы говорили, — внезапно вспомнил дон Энрике, — Неужели вы пытались манипулировать сознанием своих друзей?

— Если и пытался, то для их же пользы, — вздохнул Арамис. Дон Энрике опустил ресницы. "Глаза — зеркало души, — подумал он, — А что это за зеркало, которое НЕ ОТРАЖАЕТ. Какая-то черная дыра. Но такие вещи вслух произносить невозможно. И так я все-таки обидел этого странного человека. То ли мечтателя, то ли интригана, то ли честолюбца, то ли филантропа — самого загадочного из Четверки. А у него даже не черные глаза, а темно-фиолетовые. Караваджо, кажется, говорил, что фиолетовый цвет — высшее духовное напряжение. Когда жил на Мальте и писал свои картины".

А вслух он сказал:

— Вы самая загадочная звезда в вашем Созвездии.

— Это вы о чем, простите? — прикинулся простачком Арамис.

— О Четверке.

— А… Я так и подумал. Старо, малыш. Нас уже добрый десяток лет сравнивают со звездами. Не вам первому пришло в голову столь поэтическое сравнение.

— Выходит, я сказал банальность? А я думал, мне первому это пришло в голову.

— Не вам первому, не вам последнему. Что же до моей загадочной планиды, она еще не сорвалась с орбиты. Я — в Созвездии, и не противопоставляю свое сияние прочим… небесным телам. Но не довольно ли об астрале — о космосе? Как ни лестно такое сравнение из уст младенца, уверяю вас, мы, вышеупомянутое Созвездие, не больны "звездной болезнью".

— Это — жажда славы? Честолюбие? Поклонение? Разве вам не приятно видеть толпы поклонников?