От чиновников встревоженная общественность неоднократно требовала взять положение под контроль, но их усилия ни к чему не привели. Более того, все запуталось еще больше.
Это случилось еще до того как Наяп с товарищам погасил солнце. В канун Рождества все чиновники сколько их было во главе с паном Генеральным Директором и паном Кассиром поехали в лес на охоту. В лесу они вылезли из своих мерседесов, разделись до трусов и вытащили из багажников духовые ружья. Убив несколько обезьян, они ободрали с них шкуры, а мясо стали коптить на огне, чтобы потом принести копчености в жертву Хозяевам Вселенной, дабы те вернули способность духам порождать новые миры в необходимом количестве.
Но один чиновник по имени Акакий заметил, что когда мертвую ободранную обезьяну подносишь к костру от жара она начинает необычно шевелить конечностями и вроде как улыбаться, чего при жизни с обезьянами никогда не бывает. Они только и знают, что скакать по деревьям, разорять кукурузные поля и просить на водку, осеняя себя крестным знамением, пионерским приветствием или просто на просто мастурбируя на портреты ядерных физиков и правозащитников — своих прямых предков.
В данном случае обезьяна под воздействием жара сделалась похожа на жену старого вождя, занятую приготовлением пива. Шутка имела успех. Другие чиновники норовили сунуть своих обезьян в огонь так, чтобы те выглядели еще смешнее. В результате некоторые сами чуть в огонь не попадали. Только один глухой чиновник не участвовал в общем веселье. Бедняга решил, что смеются над ним, оскорбился и с досады ушел под ракитовый кусток. Там он уселся справить большую нужду и это увидели Хозяева Вселенной, вернее они это почувствовали. Они как то не привыкли к таким сюрпризам. Представляете, вы собираетесь отобедать, а в вашей миске вместо макарон по-флотски или молочной лапши — навоз. Естественно, Хозяева Вселенной обиделись, взяли неделю за свой счет и отправились в Дом Вод, чтобы как следует оттянуться. Надо ли говорить, что после этого толку от копчения обезьян не было. Хотя чиновники здорово повеселились, даже глухой. Ему потом все объяснили рисунками, узелками и на пальцах.
Один жрец, памятуя об этом, выразил мнение, что раз новые миры больше не родятся и даже чиновники ничего с этим поделать не в состоянии, то мир духов как никогда раньше стал близок к концу. Разрушение будет необратимым. Скорее всего его запашут и засеют травой, чтобы получилось поле для гольфа, а может устроят захоронение радиоактивных отходов. Последние духи сойдутся на парфюмерных фабриках и в конце концов канут в пучине одеколонов и туалетных вод.
Такое будущее совсем не устраивало духов. Остроухие над этим пророчеством просто смеялись. Погасив солнце без разрешения, молодцы замутили собственную историю. Древопийцы и козоблюдки в лице своих лучших представителей Янги и Фуемы собирались с ними разобраться. Татай и Цуна с некоторых пор считали любые байки на этот счет пустым звуком, так как у Цуны процесс созревания шел полным ходом. Дамочка лупила Татая поленом, заставляла плясать комаринского и требовала жаренный рятатуй. Только тапиры могли клюнуть на этот анекдот о безнадежности собственного бытия, но он до них еще не дошел. Они еще на базар не ездили, и некому там было оторвать нос пресловутой Варваре. Варвара же исхитрилась подобраться к Цуне, когда та пришла на базар побраниться с торговками и приставила к ее округлившемуся чреву тростниковую трубочку. Приникла, прочитав заклинание, бесстыжим глазом к отверстию. Открывшееся ей зрелище было поразительно…
…а вот министра просвещения государь зарезал собственноручно. Причиной сего печального события были не профессиональная кровожадность монарха и не вызывающее злонравие высшего государственного чиновника, но невозможность продолжать дискуссию иными средствами. Министр был человек пожилой и заслуженный, но как вводится тупой как пробка. Государь же напротив являлся совсем молодым человеком, и разумеется хотел немедленных перемен к лучшему в деле воспитания, образования и развития детей и юношества, благо и сам еще не забыл каково это школиться. Государь требовал от сановника скорейшего принятия мер, которые привели бы в короткий срок к полнейшему искоренению заговора учителей противу физического и нравственного здоровья ребятни. Его величество был совершенно убежден в его существовании.
— В самом деле, господин министр, ну что это у вас за возмутительные порядки в гимназиях?
— А что такое, Ваше величество? Общество вроде довольно, не ропщет. По домам теперь никто отпрысков не учит. Мамзелей, миссок, да гувернеров рассчитали даже завзятые снобы и скоробогачи. Домашних учителей, безусловно, жаль. Пришлось им сызнова жизнь и карьеру устраивать. Но ничего, девицам и дамам с вашего позволения желтые билеты выдали, а господ в солдаты забрили. С голоду никто не помер, таким образом, и на паперти никто не стоит. В тоже время всяк без различия сословия и состояния спешит чад, как только в возраст войдут, во вверенные Вами мне учреждения записывать. Все они, уверяю Вас, переполнены. У меня и справочка подготовлена. Изволите поглядеть?
— Не к чему, любезный мой слуга. Сам еще помню как привела меня матушка из тихого уютного дома, где у каждого члена семьи была своя комната, своя постель, свои книги, свои туалетные принадлежности, свое место за обеденным столом, свой час для посещения уборной, в один из твоих бардаков и мне пришлось не то, что первые дни или недели, а первые классы третьим сидеть за партой, предназначенной для двоих. А случилось мне по малой нужде заглянуть в гимназический…, затруднюсь, право, найти подходящее название симу месту — что я там увидел! Зловонную дырку в каменном полу, вокруг следы великана и стены вымазанные нечистотами и безнравственными граффити — так и пришлось облегчиться прямо в штаны. Результат — простуда и бесконечные насмешки одноклассников. Но то была перемена. Уроки же — сущий кошмар. Нетрезвые или с похмелья оборванные, будто их собаки драли, учителя через одного с подбитым глазом, из всех метод преподавания признающие одну и — линейкой по пальцам и в угол на горох. Они нас ненавидели, мы им платили тем же. Жертвы этой взаимной ненависти не раз становились героями хроники происшествий бульварной прессы. Без обеда не оставляли, ибо их не было. Зато про господина директора гимназии говорили, что у него лучшее свиное стадо в уезде. В карцер не сажали, ведь в нем был устроен трактир. Рев пьяниц и визг публичных женщин сопровождали учение с самого утра. И что это было за учение! Заставляли из года в год затверживать наизусть тексты телевизионных реклам и названия золотых и платиновых альбомов идолов популярной музыки. Три семестра подряд учили надевать презервативы на глобусы, не объясняя зачем нужна сия наука. В итоге многие мои товарищи нимало способствовали обогащению докторов-венерологов. Курение табаку и анаши считалось чем-то вполне обычным с самого начала. Некоторое оживление вносили любители гашиша, кокаинисты и поклонники героина, но только до тех пор пока их увлечения не становились достоянием гимназических масс. Алкоголь же просто лился рекой, благо рассадник его находился тут же. Трактир не закрывался даже для уборки. Напротив библиотеку отпирали только тогда, когда в котельной кончался уголь. А кончался он от того, что его разворовывали все кому не лень от директора до самих истопников. Хорошо еще, что обучение у нас раздельное. Хотя нет, плохо. От покушений на мою честь старшеклассников я спасался только в шинельной. Бог знает сколько гривенников издержал я на дядек, чтобы они всякую перемену запирали меня там вместе с пылью, крысами и другими немногими гетеросексуалами…
— Да, все это так, государь. Я знаю и более ужасные факты нашей школьной жизни, в том числе, и в женских учебных заведениях. Но не сочтите за дерзость мое припоминание, начиная с восьмого класса Вы уже занимали целую парту один. Так гласит первый абзац сверху на странице 128 Вашей биографии в издании для высших государственных чиновников и членов их семей…
