Цуна не остановилась на достигнутом, да и дети ее не отставали и были вполне сексуально активны, что вселяло надежду на истинную трансформацию мира у всех существующих.

На берегу Прорванихи, где встало лагерем семейство богов, все было неплохо — тенистые деревья, тихий плеск речных волн и все такое, но к вечеру смолк веселый птичий гам и появились комары. Они были столь свирепы, что Цуна не выдержала и стала искать спасенья в объятиях собственных сыновей.

От Бога мух толку оказалось мало. Все его кровавое тело покрывали животрепещущей одеждой мириады мух, которые не допустили Цуну под свой покров, вероятно, из-за банальной ревности.

Зверь был слишком мал, чтобы спрятать у себя на груди мать от кровососущих гадов. Сам то он был покрыт густой непроницаемой для комаров шерстью. Зверь честно помогал Цуне отмахиваться от насекомых, но этого было явно недостаточно.

Проблема разрешилась обращением к Игруну. Цуна просто последовала примеру собственной дочери, которая просто вошла в облачное тело своего храпящего брата и обрела там состояние покоя. Немного поблуждав в лабиринтах естества своего сына, мать отыскала Золотую бабу и сплелась с нею в одно. Даром такие вещи не проходят. В небе зажглись первые звезды, а перед Богом мух и Зверем предстал их не то брат, не то племянник — Знич.

Знич был парень-огонь и комаров не боялся. Он выскочил с гармошкой, в плисовых штанах, в красной кумачовой рубахе, смазанных сапогах и залихватски заломленном картузе. Лицом Знич был черен и усат. Сзади у него был хвост, которым он бил по земле. Несмотря на хвост, Знич тут же принялся плясать, подыгрывая себе на гармошке, время от времени выкрикивая: Я пляшу, пляшу, пляшу — Огнь жизни разношу По мирам холодным На белок голодным! Где явлюся я Загорается заря Жизни белковой — Самой здоровой! Я пою, пою, пою! Я горю, горю, горю! То там, то сям, конечно, Но в сущности я вечный! Здесь заждались меня. Ну-ка дайте мне коня! Поскачу бедовый Сеять мир белковый!

— А коня то, братка-племяшка, нету… — остановили пляску Знича его старшие родственники, — Световид свел…

— Ишь, пострел, вперед меня поспел! — рассмеялся Знич и вновь растянул меха гармони, — А подайте мне, братки-дядьки, тогда человечинки! Проголодался с дороги я дюже!

— Нет человечинки, Знич. Всю мерзоты поели, пока тут к творению готовились — не углядели. Они, мерзоты, страсть какие баловные… — скуксились старшие родственники от того, что нечем им угостить новорожденного.

— Так, ведь здесь без мерзотов нельзя! — воскликнул Знич, — От них и шерсть, и молоко, и мясо, и яйца и керосин. А без керосину по себе знаю никак нельзя — вошь заест! Ну, хучь, отправили кого за человечинкой, аль нет?

— Отправили, братишка, отправили. Наяп полетел.

— Добре… А вы чего такие кислые? Не рады, что ли, вновь приобретенному сродственнику?

— Мы то рады, да мать все ж таки жалко…

— Че ее жалеть! Ей Роаль на роду написал — чад в муках рожать. Вон тебя какого родила — всего в мухах! А ты, браток, чего то нет… Мож ты нам и не родня вовсе?

— Родня он. Я сам видал его появление на свет. Но одно дело родить в муках, а другое в комарах. Скажи, брат!

— Муррр — мяу…

— Дык, мы их сей секунд разгоним! — обрадовался Знич и обратился в костер, а старшие родственники накидали в него еловых веток. Дым поднялся до самого неба и комаров не стало. Цуна и Золотая Баба из Игруна вышли и вся семья, кроме Знича, что костром горит и Игруна, что сном своим потоп сторожит, уселась вечерять, чем Роаль послал — салом, вареными яйцами, хлебом, луком, да керосином с амфетамином.

— Едят… — повел рылом Кугуша.

— И мы едим. — откликнулся Маверик.

— Они еду едят. А мы…

— Ладно, не нуди. Итак на душе тошно…

— Это тебе то?

— Мне! Мне! Что я не…, не…, не…

— Ну, кто ты не…? Не знаешь?

— Я — Маверик!

— Паук ты, и боле ничего! Жри вон, что дают…

— Сам паук. Сам жри, Кугуша типичный…

— Я просто понюхал.

— И я понюхал.

— А муху доесть надо…

— Кто ж спорит…

И пауки стали доедать муху, ибо от веку так установил Роаль, чтоб паукам была повинность — мух есть, а мухам пауками поедаемыми быть. Быть по сему до скончания времен. А как углядите, что муха с пауками польку, а ли падеспань пляшет и коктейлем угощается, так и знайте пора чемоданы складывать: теплое белье, посуду, документы — мало ли что в бомбоубежище сгодится. Главное, приметить перемену в ходе бытия надо вовремя, а то обнаружишь себя не в том агрегатном состоянии, в котором приемлемо существовать, про «жить» умолчим ради душевного равновесия…

Наяп шел по лесу. Он давно уже долетел до окраины Обезьяньих гор на тряпичном мяче Роаля и теперь благодарил Всевеликого за этот подарок. Наяп размотал тряпки. Из одной части их сделал себе вещевой мешок, куда складывал попадавшиеся по пути съедобные корешки, плоды и травы. Из другой их части соорудил себе нечто вроде плащ-палатки на случай ночлега под открытым небом или ненастья. Пока Наяп шел без дороги, продираясь сквозь чащу, состоявшую из гигантских подсолнухов, елей и помидорных деревьев. Последние были знамениты отнюдь не своими плодами, а соком, напоминавшим по вкусу русскую водку. Но Наяпу было не до этого. Нельзя так долго идти без дороги. Можно и впрямь заблудиться и не найти человечины… Наконец, показалась тропа. Наяп остановился, присел на корточки и облегчился. Потом пошел дальше.

Наяп не знал, что запах его кала привлек Дику и теперь тот следит за ним. Только Наяп скрылся за поворотом тропы, Дика подбежал к тому месту, где Наяп оставил следы своего волнения, и вывалялся в нечистотах. Сделав это, Дика обратился в большого черного человека в широких приспущенных штанах, в белой майке и золотой цепи на шее. Звенья цепи были размером с голову хорька. Наяп уже подходил к первым отрогам Обезьяньих гор, когда чья-то внушительная фигура загородила свет.

— Куда спешишь, длинноносый брат? — раздался хриплый голос. — Может в баскетбол сыграем?

— Здесь нет ни кольца, ни мяча. Не буду… — отказался Наяп. Отказ был обоснованный и фигура исчезла.

Наяп пошел дальше, но только он начал подниматься в горы как появилась та же фигура.

— Давай, длинноносый брат, я почитаю тебе рэп? — предложила фигура.

— Я достаточно наслушался космогонических телег дома, чтобы еще здесь забивать себе мозги уличным базаром. — жестко ответил на предложение фигуры Наяп и она пропала.

Наяп продолжил свой путь. Он вышел на первый перевал, а его там ждали.

— Может хочешь пыхнуть, длинноносый брат, или вмазаться? А может понюхать? — стала приставать к путнику фигура.

— Пшел вон, мудак! — не выдержал Наяп и оскорбил фигуру.

— Дай, хоть на пиво с солеными орешками! — не отставала фигура.

— Не дам! Вали в свой лумумбарий, пусть тебе там дают.

— Дай, сука, чего-нибудь!

— На! — и Наяп клюнул фигуру прямо в лоб, прикрытый цветастой банданой.

Этого фигура только и ждала. Она сгребла бедного Наяпа в охапку и стала душить, приговаривая:

— Что ты сделал для хип-хопа в свои годы, длинноносый брат? Что ты сделал для хип-хопа в свои годы…

Наяп уже готов был испустить дух и превратиться в кузнечика или мотылька как помощь пришла откуда ее не ждали. Со скалы спрыгнул горный козел в бабайке с длинным буром и пристроился к фигуре сзади. Почувствовав жезл наслаждения в своей прямой кишке, фигура вновь обратилась в Дику и, воя от наслаждения, вместе с козлом полезла высоко в горы. Наяп от неожиданности даже воскликнул:

— Ты куда, черный брат?

— В черто-о-о-о-о-г небе-е-е-е-е-сного-о-о та-а-а-а-а-пира… — едва слышно донеслось с заоблачной высоты до Наяпа.