«КАК НАШИ ПЁСТРЫЕ БОЛВАНЫ ОБНАРУЖИВАЮТ, ЧТО ГОРЬКИЙ ПЛОД НЕУДАЧИ ЕСТЬ НИ ЧТО ИНОЕ, КАК ОТРАВЛЕННОЕ ЯБЛОКО»

Мы сделали великолепный альбом с Джоном Кораби и были уверены, что он будет продаваться миллионными тиражами и намного переплюнет «Dr. Feelgood». Мы собирались совершить тур без всякой пиротехники, танцующих девочек и вращающихся барабанов, и, как и раньше, надрать публике задницу. Мы собирались показать им, что без фронтмена, скачущего по сцене в центре внимания, мы вчетвером можем играть тяжёлый рок-н-ролл, как никогда прежде. С этими текстами и фотографиями в фашистской форме мы собирались бросить вызов им и стереотипам, которые разрушают их умы. В конце концов, мы собирались сделать то, что мы хотели сделать, потому что, несмотря ни на что, мы были «Motley Crue».

А были ли мы ими?

Потребовался всего один концерт — первая же остановка в нашем туре — для того, чтобы все эти надежды и ожидания рухнули и сгорели у моих ног. На шоу в Тусоне, штат Аризона (Tucson, Arizona), в пятнадцатитысячный зал было продано всего четыре тысячи билетов. Перед концертом я пошел на радио и сказал фанатам, “Слушайте, это премьера тура. Поэтому я приготовил для вас нечто особенное. Встретьте меня на улице возле радиостанции после шоу, и каждого из вас я занесу в гостевой список”.

Если бы я сказал это в 1989-ом, то на стоянке перед радиостанцией собралась бы десятитысячная бушующая толпа подростков. В тот день пришли всего двое мексиканских пацанов. И тогда я понял: это конец.

С тех пор, как вышел «Dr. Feelgood», прошло четыре с половиной года, у нас был новый вокалист, и мы играли альтернативный рок, который как пришёл в то время, так и пошёл на спад. Мир не ждал нового альбома «Motley Crue», затаив дыхания.

Дело усугубило то, что наш звукозаписывающий лейбл покинул нас, потому что, пока в кабинетах начальства велась массированная битва за власть, Красноу (Krasnow) и основная часть верхушки «Электры» и «Уорнер Бразерс» ушли со своих постов. Плюс ко всему, мы, как это нам свойственно, только что оттолкнули от себя единственных людей, которые всё ещё могли спасти альбом: «MTV». (Они без труда вырезали ту часть интервью, где я угрожал выбить зубы ведущему, если он ещё хоть раз спросит нас о женщинах, лаке для волос и огне.)

На следующем нашем выступлении из тысячи шестисот человек появились только восемьсот. Вскоре мы отправили грузовики домой, а сами от стадионных шоу возвратились к театрам, а от театров — к клубам. В прошлый раз мы летали на самолетах и играли на полностью распроданных стадионах. Теперь же на некоторых выступлениях мы вынуждены были переодеваться в нашем автобусе, потому что за кулисами не было никакой раздевалки, ползать через проход автобуса со своими инструментами и выходить на крошечную сцену, освещенную тусклыми фонарями (beer lights), чтобы играть для пятидесяти подростков.

Тем не менее, время от времени, мы бывали приятно удивлены. В Мехико (Mexico City) двадцать тысяч человек полностью забили арену, и мы играли такой сет, который, казалось, заставил нас поверить в то, что не всё ещё потеряно. Позднее Чак Шапиро (Chuck Shapiro) позвонил нам и сказал, что тур гибнет. “Что?” я отказывался признавать поражение. “Сегодня вечером здесь было двадцать тысяч орущих людей, которым сорвало крышу. Ты с ума сошёл?”

На следующий день состоялась встреча группы. Я выписал чек на семьдесят пять тысяч долларов на поддержание тура, Томми выписал чек на семьдесят пять тысяч долларов, Кораби лишился своего заработка — десять тысяч долларов в неделю — до конца тура, а что касается Мика — он не мог внести ничего, потому что Эми (Emi) забрала все его деньги. (Он не мог сказать, что мы не предупреждали его о том, что не нужно срать у себя на заднем дворе.)

Но наши усилия были тщетны. Мехико оказался счастливой случайностью, и потребовалось ещё несколько унылых клубных выступлений прежде, чем мы вынуждены были отменить тур и отправиться домой, пытаясь найти рациональное об’яснение тому, что с нами произошло.

Десять лет подряд мы были неуязвимы. Никто не мог нас тронуть. Томми и я изнасиловали пьяную девочку в коморке, и она забыла об этом. Винс убил кого-то в автомобильной катастрофе, и ему всё сошло с рук. Мы выпустили два альбома, которые мы даже с трудом помним, как записали, и они все ещё продавались, как сумасшедшие. У меня случилась передозировка, что повлекло за собой отмену нашего европейского тура, а наша популярность только возросла. Наше эго не имело границ. Томми и я думали: к черту Винса Нейла. Он не пишет песен, он много пьет, и от него одни неприятности (he can be a pain in the ass). Мы думали, что всем были мы — Никки и Томми, «Близнецы Террора». Мы забыли, что мы были командой, и Винс был куотербэком (quarterback — основной игрок нападения в американском футболе, разыгрывающий мяч). Мы забыли о том, что сделало нас «Motley Crue»: случайное столкновение четырёх безумно заводных, безнадёжно испорченных и абсолютно разных личностей.

«ВИНС ОГЛЯДЫВАЕТСЯ НА СОБЫТИЯ СВОЕЙ МОЛОДОСТИ, СОПОСТАВИМЫЕ С ВЕЛИКИМИ ДРАМАМИ ПРОШЛОГО СТОЛЕТИЯ, ОСОБЕННО С “ПАРНЯМИ ЮЖНОГО ЦЕНТРАЛА” И “БЫСТРЫМИ ПЕРЕМЕНАМИ В ШКОЛЕ РИДЖМОНТ”»[5]

Пока я оставался сам по себе, я старался избегать двух вещей: первое — слушать какие-либо песни Джона Кораби, что было нетрудно, т. к. их, в любом случае, никогда не крутили по радио. Второе — газетные вырезки обо мне. Меня настолько утомило то, что группа постоянно трердила, что я эгоист, что я живу с таким отношением к жизни, будто весь мир у меня в долгу, и что я — избалованный симпатичный мальчик, который всем причиняет одни только страдания, и им приходилось терпеть это каждый день. Никки был крут, потому что он был парнем с улицы, Мик был крут, потому что за все свои годы он переиграл в куче групп. Но никто ничего не знал обо мне. Никому не было дела, откуда я взялся. А я появился из худшего места, которое вы только можете себе представить: Комптон (Compton — город на юге Округа Лос-Анджелес, штат Калифорния).

Мой отец, Оди (Odie), был наполовину индеец и бабник из города Пэрис, штат Техас (Paris, Texas). Он работал автомехаником в Механизированном Отряде Округа Лос-Анджелес (L.A. County Mechanical Division), занимаясь ремонтом автомобилей шерифов. Моя мать, Ширли (Shirley), была наполовину мексиканка, леди из Нью-Мексико (New Mexico — штат США), которая работала на фабрике «Max Factor» (знаменитая косметическая марка). Вдвоём они зарабатывали так мало денег, что каждый год им приходилось переезжать и перевозить меня во всё более убогие районы: из Инглвуда (Inglewood) в Уоттс (Watts), а затем в Комптон, где они отдали мою младшую сестру, Валери (Valerie), и меня в детский сад. В начальной школе мы с Валери впервые поняли, что отличаемся от других: мы были единственными белыми детьми не только в нашей школе, но и во всём районе.

Несколько десятков «Крипс» («Crips» — название уличной банды) занимали помещение, которое находилось через улицу от нас, и использовали его для своих сходок, а в конце квартала был дом, где зависала другая банда «Эй-Си Дьюсис» («AC Deuceys»). «Крипс» и «Эй-Си Дьюсис» постоянно враждовали друг с другом, что нередко сопровождалось перестрелками, и всякий раз, когда мы выходили из дома, моя мать крестилась и молила о том, чтобы никто из нас не повстречался с шальной пулей.

С каждым днём наш район, казалось, становился всё более опасным. Но мои родители отказались переехать даже тогда, когда посреди ночи, пробив стекло, в окно комнаты моей сестры влетела пуля. Однажды я шёл домой из школы и увидел, как четверо ребят подошли к хорошо одетому подростку, выстрелили в него, сняли с него кеды и оставили его лежать на улице. Он даже не мог говорить — так много было крови, которая с бульканьем вытекала у него изо рта.