– Ты осталась сиротой – так, по крайней мере, я считал. Родители твои были бедны, сомневаться в этом не приходилось. И тебя ждал сиротский приют. Одна мысль об этом сводила меня с ума! – Голос Майлза прервался. – И я… я солгал, Хизер. Я подал прошение об установлении над тобой опеки. Я думал тогда, что получить опекунство будет легче, если я скажу, что знаком с твоими родителями, а значит, знаю и тебя. Я сказал судье, что твои родители были моими друзьями, что твой отец – французский аристократ, а мать – английская леди и что они ехали в мое поместье, потому что собирались переселиться в Англию.

Хизер долго молчала, а затем твердо спросила:

– Я хочу знать, кто была моя мать. Ты говорил, что она была доброй, ласковой женщиной. Это правда? Или очередная ложь?

Майлз бросил взгляд на Викторию, и та едва заметно кивнула.

– Твоя мать, Хизер, – осторожно начал он, – совсем не похожа на тебя. – Он прикрыл глаза и продолжил:

– Это была самая гадкая женщина из всех, кого я знал. Даже перед смертью она поносила тебя самыми последними словами – свою собственную дочь! – за то, что ты осталась в живых! Пусть меня Бог накажет, но когда Джустина умерла, я… возблагодарил небеса за то, что она навсегда ушла из твоей жизни.

Майлз замолчал и с робкой мольбой посмотрел на Хизер, надеясь увидеть прощение в ее глазах.

Но тщетно. Хизер поднялась с дивана и, припадая на больную ногу, медленно двинулась к двери. Лицо ее напоминало безжизненную маску. Ни разу не обернувшись, она вышла и плотно закрыла за собой дверь.

Убитый горем, Майлз буквально прирос к креслу, и Виктория поняла, что пришла ее очередь действовать. Она встала, подошла к мужу и ласково шепнула ему:

– Не отчаивайся, дорогой.

Хизер неподвижно лежала на кровати лицом вниз. Шторы были задернуты, и в комнате царил полумрак. Скрип открываемой двери заставил ее повернуть голову.

– Мама, пожалуйста, я хочу побыть одна.

Голос ее был лишен каких-либо эмоций. У Виктории защемило сердце, но она ничем не выдала своих чувств. Неслышно подойдя к кровати, она осторожно присела на краешек.

– Я не позволю тебе утратить веру в добро и любовь, Хизер.

В ее мягком голосе слышалась непоколебимая решимость.

Хизер с трудом подняла голову.

– Ты знала?

– Да, – кивнула Виктория. – До сегодняшнего дня я была полностью согласна с твоим отцом: правда не принесла бы тебе добра.

Хизер отвела взгляд в сторону.

– Это уж слишком, мама. – Она говорила так тихо, что Виктории пришлось наклониться, чтобы слышать ее. – Постыдное притворство Дамиана… Знал, что мой отец жив, и молчал, все выжидал выгодного момента… И папа бессовестно лгал мне все эти годы… А я верила…

Хизер замолчала, вздрагивая всем телом.

Виктория положила прохладную руку на ее пылающий лоб.

– Я знаю, девочка, что это ужасное потрясение для тебя. Но ты должна помнить, что пройдет время и боль успокоится. И тогда ты увидишь, что ничего не изменилось.

Хизер лежала неподвижно, глядя в потолок.

– Мама, ты не права, совсем не права. Изменилось все, понимаешь, все!

– Нет, дорогая, все осталось по-прежнему.

Хизер, прикрыв глаза, медленно проговорила:

– Изменилось все, мама. Это так. Теперь я не знаю, кто я. – Голос у нее задрожал. – Меня как будто с ног до головы вымазали грязью. Я чувствую себя недостойной вас…

– Хизер, Боже мой, Хизер… – горячо воскликнула Виктория. – Как ты не поймешь, тебе нечего стыдиться!

Хизер повернулась на бок и подтянула коленки к груди.

– Мама! Ведь теперь, глядя на меня, ты будешь думать о нем – Джеймсе Эллиоте. Ты всегда будешь помнить, что мой отец – убийца!

Виктория сочувственно погладила Хизер по плечу:

– Ты сама не знаешь, что говоришь. Поверь, девочка, я смотрю на тебя и вижу – тебя. Не кого-то другого, а именно тебя. Я вижу, что ты милый, чудный ребенок, каким всегда и была. Я вижу то, что видела всегда, Хизер, – красивую, умную девушку, с доброй, отзывчивой душой и с силой духа, которой обладает не всякий мужчина… Я вижу мою дочь, которой так горжусь, что готова расплакаться от счастья. И это ничуть не изменилось, милая девочка. И никогда не изменится. – Виктория улыбнулась. – Я говорю это, потому что люблю тебя, Хизер. Да, не я родила тебя, но ты дитя моего сердца… наших сердец. Ни один мой ребенок, наш с Майлзом ребенок, не может быть таким нашим, как ты. То, что сделал Майлз, он сделал из любви к тебе. Никогда не забывай об этом, милая. Никогда не теряй веру в нас… и в себя.

Теплые слезы текли по щекам Хизер, но она их не замечала. Слова Виктории, как бальзам, пролились на ее израненное сердце и остались там навсегда. Хизер стремительно прильнула к Виктории и изо всех сил обняла ее.

– Я… я люблю тебя, мамочка, – проговорила она сквозь душившие ее слезы.

Они не заметили, как в комнату тихо вошел Майлз, который после ухода Виктории почувствовал себя покинутым и одиноким. Пол скрипнул под его шагами, и Хизер резко села на постели. Она вытерла мокрое от слез лицо, неуверенно улыбнулась и простерла руки навстречу отцу.

Майлз не нашел, что сказать, слезы хлынули из его глаз, и он не сделал попытки скрыть их.

Утренний туман низко стлался по земле, а солнце все никак не могло пробиться сквозь затянувшие небо тучи. Лондонские уличные торговцы уже начали разносить свои товары.

По булыжной мостовой прогрохотала дорогая лакированная карета и завернула за ближайший угол. В глазах мальчишки, провожавшего взглядом карету до тех пор, пока она не скрылась из виду, горела неприкрытая зависть. Мальчишка, известный под именем Шакаленок Джек, был одет в заношенную рубашку и подвязанные веревкой грязные штаны. Из слишком коротких штанин торчали босые, донельзя грязные тощие ноги. Чтобы не умереть с голоду, Джек попрошайничал, воровал, торговал всякой мелочью, короче говоря, занимался всем, что было доступно его проворным рукам и ногам да изворотливому, хитрому уму. Спал он, где придется – на чердаках, под чьей-нибудь дверью, в любом месте, откуда его не прогоняли.

– Шикарный малый, мне бы стать таким, – заметил Джек стоявшему рядом с ним детине. – Из Америки приехал. К старшему братану, а того глядь – и пришили. И вон чего из этого вышло – братан его графом был, так младший сразу его место занял, бедолага и остыть не успел! – Джек коротко хохотнул и докончил:

– Ничего себе, погостить приехал, а? Парень, небось, от радости не одну джигу сплясал на его могиле! И почему такое везение ему, а не мне!

Джеймс Эллиот резко обернулся в ту сторону, куда умчалась карета.

– Ты что, его знаешь? – бросил он Джеку.

Тот неопределенно пожал плечами:

– Ну, с господином мы не знакомы, а вот кто он – я знаю, умереть мне на месте!

– Так я про это и спрашиваю! – рявкнул Эллиот. У него никогда не хватало терпения на идиотов. Он схватил мальчишку за шиворот и несколько раз грубо встряхнул.

– Эй, нечего меня трясти, как грушу! Тот, в карете, граф Деверелл!

Эллиот от изумления разжал пальцы. Джек проворно отскочил назад. Эллиот явственно услышал голос из далекого прошлого, голос Чарльза Тремейна: «Я никогда больше не увижу Джайлза и Дамиана».

Значит, это младший сын графа. До Эллиота доходили смутные слухи, что Дамиан Тремейн много лет назад уехал за океан да там и сгинул. Джеймсу много раз приходило в голову, что он вполне мог увезти шкатулку с собой. Эллиот попытался разузнать побольше, но денег не было, да и океан не перепрыгнешь, словом, он ничего не выяснил. Однако теперь, похоже, следует заняться этим по-настоящему.

– Граф этот отирается в Лондоне?

– Кажись, так, – угрюмо ответил Джек. Эллиот пошарил рукой в кармане и сунул пацану монету.

– Запомни меня, парень. Если чего разузнаешь про графа – ну, куда он ездит, с кем видится, понимаешь? – получишь поболее этого.

Эллиот зашагал прочь. По его лицу расползалась хитрая улыбка. Ну что ж, вот он и дождался новостей. И весьма хороших, если не сказать больше.