Он шел по белой линии, останавливаясь, чтобы отдохнуть, но присесть не решался. Стоит сесть — и он ляжет, а если ляжет — уснет и не проснется. Он пытался уловить запахи, однако грязный воздух оказался слишком насыщен вонью, ни животных, ни воду не учуешь. Слуху тоже нельзя доверять, нельзя верить голосам. Казалось, на него обрушился целый их легион. И ни одного осмысленного слова. Погибшие души.

Потом белая линия уперлась в другую, тоже уводящую в туман — вправо и влево. Налево, решил он, ведь это священное направление. Куда-нибудь выведет. Линия привела к другим линиям. И он поворачивал — то направо, то налево — в нарушение Пути.

На каждом повороте ставил пахучую метку. И все равно потерялся. Как такое случилось? Лабиринт без стен? Хейдл ругал себя. Если бы он все время, как его учили, сворачивал налево, он неизбежно вернулся бы на место или мог бы пройти назад тем же путем, сворачивая направо. Теперь он спутал направление. Да еще будучи таким слабым. И притом что жизнь племени зависит от него одного. А ведь обучают именно для таких случаев.

Все еще надеясь найти воду, или мясо, или собственный запах среди этой причудливой растительности, хейдл шел дальше. У него тряслась голова. Его тошнило. Он пробовал слизать иней с колючих растений, но вкус соли и азота был сильнее жажды. Земля постоянно дрожала.

Хейдл изо всех сил пытался сосредоточиться, ускорить шаг и прогнать плохие мысли, но светящаяся белая линия неумолимо повторялась; внимание на такое невыносимой высоте рассеивалось. И потому он заметил разбитую бутылку, только когда она наполовину распорола ему ступню.

Он сдержал крик боли. Не издал ни звука. У него были хорошие учителя. Он держал боль в себе. Принял ее словно благодать. Боль может быть другом, а может врагом — все зависит от умения управлять собой.

Стекло! Он молил послать ему оружие — и вот оно! Опустив ногу, хейдл держал скользкий осколок в руках и внимательно его изучил.

Вещь не очень хорошая, для торговли, а не для войны. Ни остроты, как у черного обсидиана, который расщепляется на острые осколки, ни прочности стекла, изготовленного мастерами-хейдлами. Впрочем, сойдет и такой.

Едва веря в удачу, молодой хейдл сдернул с головы лоскуты кожи, заставляя себя видеть при свете. Отдался ему, терзаемый болью в ноге, близкий к агонии. Пока есть время, нужно как-то вернуться к своим. Раз другие чувства скованы запахами и звуками этого места, нужно заставить себя смотреть.

И тут случилось нечто. Случилось откровение. Сбросив лоскуты, покрывавшие его бесформенную голову, он словно разорвал туман. Пропали миражи, и он остался наедине с правдой. Стоя на 50-ярдовой линии[24] стадиона «Кэндлстик-парк» в Сан-Франциско, хейдл обнаружил, что находится в темной чаше на дне огромного звездного мира.

Зрелище было страшное, даже для такого смельчака.

Звезды! Небо! Луна из древних легенд!

Он по-поросячьи хрюкнул и забегал кругами. Где-то рядом — пещеры, а там его народ. Там мертвецы его рода. Хейдл — раненый, хромой — пустился через поле, не поднимая глаз, предавшись отчаянию. Окружающая пустота была как наваждение; казалось, он вот-вот упадет в опрокинутую над ним чашу.

Потом стало еще хуже. Он увидел самого себя, плывущего наверху. Громадного. Хейдл поднял правую руку, чтобы оттолкнуть свой огромный образ, и тот поднял правую руку, чтобы оттолкнуть его.

Хейдл завыл в смертельном ужасе. Образ тоже завыл.

У хейдла закружилась голова, и он упал. Он корчился на клетках поля, словно червяк на крючке.

— Господи боже мой, — сказал Сэндвелл, отворачиваясь от экрана. — Теперь и он помрет. Эдак у нас самцов вообще не останется.

Было три часа утра, пахло солью, даже в помещении. Дорогие стереодинамики пронзали комнату воплем хейдла.

Томас, Дженьюэри и Фоули всматривались в ночь через очки ночного видения.

Стоя у огромного окна VIP-ложи, примостившейся сбоку стадиона, они походили на капитанов корабля.

Далеко внизу, прямо в центре поля, корчилось несчастное создание. Де л'Орме осторожно присел на подлокотник инвалидного кресла Веры, стараясь как можно больше понять из разговора.

Последние несколько минут они наблюдали за инфракрасным изображением хейдла, который крался в холодном тумане по белым линиям поля, сворачивая то влево, то вправо на девяносто градусов. То ли его привлекало, что они ровные, то ли гнала какая-то примитивная интуиция, то ли он просто сошел с ума. А потом туман вдруг поднялся, и произошло вот это. Действия хейдла казались совершенно бессмысленными — как на огромном экране ложи, так и на далекой картинке на поле.

— Они всегда так себя ведут? — спросила Вера у Сэндвелла.

— Нет. Он еще смелый. Остальные спрятались ближе к канализационным трубам. Наш самец прямо боевой. Все время крутится на пятидесятиярдовой.

— Никогда не видела живого хейдла.

— Тогда смотрите получше. Как только взойдет солнце, ему конец.

Генерал был в вельветовом костюме и фланелевой рубашке всевозможных голубых тонов. Спортивные туфли «Хаш папис» мягко топтались по ковровому покрытию. На руке красовались платиновые швейцарские часы «Булова». Отставка ему явно не повредила, тем более что он мягко приземлился в объятия «Гелиоса».

— Вы говорите, они вам сдались?

— Сначала все так и выглядело. У нас был патруль под горами Сандиа на глубине две с половиной тысячи футов. Обычное дело. На этот уровень они давно уже не поднимаются. И вдруг откуда ни возьмись — целая орава. Несколько сотен.

— Вы же сказали, здесь только два десятка.

— Точно. Как я уже сказал, массовой сдачи раньше не случалось. Солдаты слишком быстро отреагировали.

— Перестарались, хотите сказать? — спросила Вера.

Генерал изобразил улыбку висельника.

— Когда их привезли, их было пятьдесят два. Вчера оставалось меньше двадцати девяти. Сейчас, наверное, еще меньше.

— Две тысячи пятьсот футов? — переспросила Дженьюэри. — То есть почти у самой поверхности. Это — набег?

— Да нет. Скорее всего, переселенцы. В основном женщины и дети.

— Что они там делали?

— Понятия не имею. Общаться с ними не получается. Наши лингвисты и суперкомпьютеры работают изо всех сил, но, возможно, то, чем пользуются хейдлы, вовсе не язык. Пока что мы получаем какую-то тарабарщину. Система знаков. Ничего информативного. Командир патруля сказал, что они явно направлялись к поверхности. Почти не вооруженные. Похоже, они что-то искали. Или кого-то.

Члены «Беовульфа» молчали. Только посылали друг другу вопросительные взгляды. А что, если этого хейдла, который пробирается по покрытой инеем траве стадиона, послали сюда с той же, что у них, целью — найти Сатану? Что, если заблудшее племя и вправду искало своего пропавшего вождя… на поверхности?

Последнюю неделю они обсуждали некую теорию, представлявшуюся довольно правдоподобной. Это была теория Гольта и Мустафы, и заключалась она в том, что его сатанинское величество изредка делает вылазки на поверхность, изучая человечество на протяжении веков. Изображения — большей частью вырезанные в камне — и устное творчество народов мира дают замечательно схожие портреты этого персонажа. Он приходит и уходит. Возникает ниоткуда и неожиданно исчезает. Он может быть обольстительным или жестоким. Он живет обманом и притворством. Он умен, изобретателен и неутомим.

Гольт и Мустафа разработали свою теорию, когда были в Египте. С тех пор они вели по телефону осторожную кампанию, убеждая своих товарищей, что настоящий Сатана вряд ли прячется в какой-нибудь темной дыре подземья; гораздо вероятнее, что он изучает своего врага изнутри. Они утверждали, что исторический Сатана может проводить половину времени внизу, среди хейдлов, половину среди людей. Но тогда возникают другие вопросы. Является ли, например, Сатана неизменным на протяжении веков, то есть неумирающим, бессмертным существом? Или же он — сохраняющие преемственность поколения исследователей? Или династия правителей? Если Сатана бывает среди людей, вполне вероятно, что он похож на человека. Быть может, как и предположил де л'Орме, именно он изображен на Туринской плащанице. Если так, то как он выглядит теперь? И если правда, что он бывает среди людей, то какую надевает личину? Нищий, вор, тиран? Или — ученый, солдат, биржевой маклер?