Его тон — не насмешливый и не сочувственный — говорил Айку, что надежды нет. Не стоит терять время, спрашивать о решении. Он просто спросил, какое его ждет наказание.

— Двадцать лет, — сообщил Сэндвелл. — Тюрьма Ливенворт.

Айку показалось, что небо раскололось на куски. Не думать, приказал он себе. Не чувствовать. Однако солнце поднялось и душило Айка его собственной тенью. Он видел под ногами свой изломанный силуэт.

Сэндвелл терпеливо ждал.

— Вы пришли полюбоваться, как я умираю? — решился Айк.

— Я пришел дать тебе шанс. — Сэндвелл протянул визитную карточку. На ней стояло имя: «Монтгомери Шоут». Ни должности, ни адреса. — Позвони этому человеку. У него есть для тебя работа.

— Какая еще работа?

— Мистер Шоут сам тебе расскажет. Главное, что работать придется глубоко — никакой закон до тебя не докопается. Есть зоны, где не действует экстрадиция. Там тебя не достанут. Только действовать нужно немедленно.

— Вы работаете на него? — спросил Айк.

«Притормози, — сказал он себе, — возьми след, отыщи отправную точку и иди».

Сэндвелл был непроницаем.

— Меня попросили найти человека с определенными навыками. Мне повезло, что я нашел тебя в таком затрудненном положении.

Тоже своего рода информация. Значит, и Сэндвелл, и Шоут замешаны в чем-то противозаконном, или тайном, или просто опасном — так или иначе, но для чего-то понадобилось устроить секретную встречу в воскресное утро.

— Бранчу вы не сказали, — заметил Айк.

Ему это не нравилось. Речь шла не о том, чтобы получить разрешение Бранча, а о его, Айка, будущем. Убежать — значит навсегда вычеркнуть армию из своей жизни.

Сэндвелл не извинялся.

— Можешь не осторожничать, — сказал он, — если ты решишься, тебя объявят в розыск. И первое, что они сделают, — допросят тех, кто был с тобой близок. Мой тебе совет: не нужно их компрометировать. Не звони Бранчу. У него и так проблем хватает.

— Значит, мне нужно исчезнуть? Словно меня и не было?

Сэндвелл улыбнулся:

— Тебя и так никогда не было.

Манхэттен

Али была в сандалиях и легком платье, словно надеялась оттянуть этим приход зимы. Охранник отметил имя в списке, поворчал, что она слишком рано — других, мол, еще нет, но все-таки провел ее через металлодетектор. Выпалил пару указаний. И она осталась одна в музее искусств Метрополитен.

С чувством, что она единственный человек на земле, Али остановилась у маленького полотна Пикассо. Потом у огромной картины Бирштадта с видом Йеллоустоунского национального парка. Подошла к главной экспозиции, которая называлась «Дары преисподней». Подзаголовок гласил: «Искусство секонд-хэнд». Посвященная изделиям преисподней, выставка демонстрировала в основном предметы, которые вновь оказались наверху благодаря солдатам или шахтерам. Почти все экспонаты были когда-то так или иначе похищены у людей. Отсюда и название.

Корделия Дженьюэри назначила Али встречу, и та пришла заранее — отчасти полюбоваться музеем, отчасти посмотреть, на что способен homo hadalis. Или на что не способен. Идея выставки была такова: homo hadalis — запасливые воришки ростом с человека. Порождение подземного мира, они веками воруют у людей их изобретения. От древних горшков до пластиковых бутылок из-под кока-колы, от вудуистских амулетов до фарфоровых статуэток династии Тан, от архимедовых винтов до скульптур Микеланджело, считавшихся утраченными.

Кроме творений человеческих рук были также изделия из людей. Али подошла к известному «Надувному мячу», сшитому из разноцветных лоскутов человеческой кожи. Назначения его никто не знал, но окаменевшая идеальная сфера была для гомо сапиенс зрелищем оскорбительным: уж очень цинично ее создатель использовал расовые различия представителей этого вида — словно речь шла о лоскутах ткани.

Гораздо интереснее был кусок камня, выломанный из какой-то подземной стены. Его покрывали неизвестные письмена, почти каллиграфические. Организаторы, по-видимому, считали, что надпись сделана человеком, а потом попала в подземный мир, потому и включили ее в экспозицию. Задумчиво рассматривая каменную плиту, Али засомневалась. Надпись не походила ни на что, виденное ею раньше.

До нее донесся голос:

— Вот ты где, детка!

— Корделия? — сказала она и повернулась.

Стоящая перед ней женщина казалась чужой. Дженьюэри всегда была неукротимой — темнокожая амазонка с размашистыми жестами. А сейчас предстала неожиданно старой, словно съежившейся. Опираясь на трость, Корделия обняла Али — только одной рукой. Али прижала ее к себе и почувствовала, как у Корделии выступают ребра на спине.

— Деточка моя, — счастливо прошептала Дженьюэри.

И Али прижалась щекой к волосам — седым и коротко подстриженным. Вдохнула знакомый запах.

— Мне охранник сказал, что ты уже час как пришла. — Дженьюэри повернулась к высокому мужчине, который приблизился вслед за ней. — Что я тебе говорила? Всегда-то она бежит впереди паровоза, с детства такая. Не зря ее прозвали Али-мустанг. Легенда графства Керр. И видишь, какая красавица?

— Корделия! — упрекнула Али.

Дженьюэри была самой скромной на свете женщиной, но и самой хвастливой. Своих детей она не имела и за несколько лет усыновила несколько сирот; всем им приходилось терпеть ее приступы материнской гордости.

— Ну, ясно, говорю же, — не унималась Дженьюэри. — Никогда и в зеркало не смотрится. Когда она ушла в монахини, в Техасе был траур — крутые техасские парни рыдали под техасской луной, словно безутешные вдовы.

И сама Дженьюэри плакала, вспомнила Али. Плакала и снова и снова просила прощения, что не может понять призвания Али. По правде сказать, теперь Али и сама его не понимала.

Томас держался в стороне. Близкие люди встретились после долгой разлуки, и он старался не мешать. Али хватило одного взгляда, чтобы его рассмотреть.

Высокий, поджарый, под семьдесят. Глаза ученого, но телосложение крепкое. Али его раньше не видела, однако, несмотря на отсутствие белого воротничка, узнала священника: она их чувствовала. Наверное, потому, что и сама стояла особняком от других.

— Али, ты должна меня простить, — сказала Дженьюэри. — Я тебе говорила о дружеском свидании, а сама привела людей. Но так нужно.

Али увидела двоих мужчин, прохаживающихся в другом конце зала. Худощавый слепой старик и с ним высокий юноша. В дальние двери вошли еще несколько человек постарше.

— Это я виноват.

Томас протянул руку. Вот и конец. Али рассчитывала провести с Дженьюэри впереди целый день, а тут, оказывается, какие-то дела.

— Вы даже не представляете, как мне нужно было с вами познакомиться. Тем более что вы отбываете в аравийские пески.

— Речь о твоем академическом отпуске, — сказала сенатор. — Я подумала — об этом можно рассказать.

— Саудовская Аравия, — продолжал Томас. — Не самое подходящее место для молодой особы, особенно в наше время. С тех пор как к власти пришли фундаменталисты, там в большом почете шариат. Не завидую вам — целый год проходить в абае.

— Перспектива одеваться по-монашески меня не пугает.

Дженьюэри расхохоталась.

— Я тебя никогда не понимала, — призналась она. — Тебе дают целый год, а ты снова отправляешься в пустыню.

— Мне знакомо это чувство, — сказал Томас. — Вам, должно быть, не терпится увидеть иероглифы.

Али насторожилась. О наскальных надписях она Корделии не сообщала. Томас объяснил, обращаясь к Дженьюэри:

— В южных окрестностях Йемена их особенно много. Протосемитские письмена. Саудовский век тьмы.

Али пожала плечами, словно речь шла об известных всем фактах, но внутренне напружинилась. Иезуит как-то проведал о ее планах. Что еще ему известно? Знает ли Томас о другой причине ее отпуска, о том, что она оттягивает принятие окончательного обета? Отсрочка понадобилась как для занятий наукой, так и для нее самой — для испытания веры. Быть может, его прислала мать-настоятельница, чтобы он исподволь ее направлял? Али тут же прогнала эту мысль. Они бы не посмели. Такой выбор — ее дело, а не какого-то иезуита.