— А вдруг состав с рельсов сойдет…

— Смеешься…

— Да нет… Мне самому не очень-то весело… надо заставлять себя верить, что все будет хорошо…

— У меня не получается, — вздохнул Ярцев.

Услышав его вздох, Сметании сказал, стараясь быть убедительным:

— Может случиться, что ты в отпуск съездишь, а то и пару раз…

— Ты никого не оставил в Москве? — спросил Ярцев.

— Вроде бы нет…

— Тебе легче… Ну, поспать, что ли… Ехать ещё долго…

— Спать, — сказал Сметании.

Проснулся Сметанин от тишины. Вдоль состава шел ремонтный рабочий, постукивая крышками буксов. В вагоне было жарко. Раскаленный цилиндр печки светился; по всей его поверхности вспыхивали светляками и гасли пылинки. Сержант Иванов в шинели с поднятым воротником сидел у печки на перевёрнутом ведре. Глаза его были закрыты; лицо казалось грустным.

Поздним вечером состав остановился. Снаружи отодвинули дверь. Веселый голос прокричал:

— Здорово, земляки!

В теплушку метнулся луч фонаря.

— Здорово, — сонно ответили с нар. — Фортепьяно закрой! Дует…

— Подъем, гвардейцы! — закричал тот же голос.

— Прибыли!

Сметанин выпрыгнул из вагона, огляделся.

Из вагонов полетели на землю рюкзаки, чемоданы, вслед им выпрыгивали призывники. Раздались слова команд. В голове состава оркестр заиграл марш.

Сметанин подошел к военному, который открыл дверь, глянул на его погоны:

— Товарищ майор, нас куда привезли?

— Энск… Медленно высадка идет…

— Это ж от Москвы километров четыреста…

Майор посмотрел на Сметанина.

— Вы старайтесь о Москве поменьше думать… Легче будет…

Из ворот товарной станции вышла темная колонна, по шесть человек в ряду; с глухим шумом колонна втянулась в первую городскую улицу. Улица была узка. Крайним фланговым приходилось идти почти впритирку к глухим заборам. Остервенелый лай собак несся вслед колонне. Шагая между Андреевым и Ярцевым, Сметанин пытался представить, как пойдет его жизнь дальше. Он почему-то видел себя морским офицером, с кортиком, в фуражке с крабом.

После недолгого стояния на полковом плацу под холодным звездным небом призывников повели в баню.

В теплом банном тумане перекликались, как в лесу, пели, плескались холодной водой, швыряли друг в друга мочалки, барабанили по днищам пустых шаек.

— Хорошо бы нам с тобой вместе служить, — сказал Ярцев.

— Как тут подгадаешь? — спросил Сметанин.

— Хорошо бы, конечно…

В спину ему попала мочалка.

— Больно, — сказал Сметанин, с разворота швыряя в теплый туман свою.

Две влажные сливы смотрели на Сметанина. Сливы были веселые.

— Ты кто? — спросил Сергей шепотом.

— Расул…

— Гамзатов, что ли?

— С ума, сошел… Гамзатов… Гамзатова не знаешь?! Магомедов я…

— А чего подъём задерживают?

— Не «чего», а «что» надо говорить; москвич называется…

— А ты откуда?

— Из Амишты…

— Что это за Амечта?

— Амишта! Селение в Дагестане… Мы уже здесь неделю. Все говорят, что москвичей привезут, вот привезут… Привезли вчера… Шумный вы народ, надо сказать. У меня ученики так не кричат…

— Ты учителем был?

— Был… Разве учитель — плохо?

— Они у меня ещё со школы в печенках сидят.

— Интересно знать, где у них ты… Сергей хмыкнул.

— Это верно… Что ж подъема нет?

— Столичным жителям дают проспаться… берегут…

Сметанин привстал и огляделся.

Большой двусветный зал был сплошь заставлен койками. Оставался только проход посередине и узкие проходы у окон. Койки были двухъярусные (ножки верхних кроватей вставлены в спинки нижних). Свет снежного дня за окнами был ослепителен.

На соседней койке голова к голове со Сметаниным лежал Ярцев. Сергей провел ладонью по его стриженой голове.

— Я не сплю, — сказал Ярцев; он перевернулся на живот и протянул Магомедову руку между синими прутьями спинок кроватей:

— Валентин…

— Расул…

— Давно здесь? — спросил Ярцев.

— Целую неделю… Холодно.

— Третья карантинная рота, подъем! — раздалось от дверей. — Подъем, рота!

— И долго мы ещё в карантине проторчим? — спросил Сметанин.

— Говорят, месяц, — быстро проговорил Магомедов, скидывая одеяло и соскакивая на пол.

Он был невысок, с очень широкими для его роста плечами. Дома, в ауле, два года назад Расул выписал через почту польскую книжку о культуризме. И каждый день по утрам со свойственной ему настойчивостью он уходил по тропинке в долину, в персиковый сад, пряча в портфеле от глаз ученикоз и стариков пару тяжелых гантелей. Однажды женщина, которая шла к роднику по той же тропинке, проследила за ним. Вечером старики на площади у магазина уже покачивали укоризненно вслед ему белыми папахами, а мать, подавая ужин, спросила, поджав губы: зачем делает он семью посмешищем аула?

Расул знал, кто разнёс весть о его занятиях гантельной гимнастикой, — соседка. И так люди говорили, что он слишком молод для учителя, а тут ещё гантели. На другой день он сгоряча, за кляксу в тетради, поставил двойку дочери соседки, малышке Айни, и она заплакала так горько, прижимаясь лицом к парте, что он тут же зачеркнул эту жирную двойку, так как не мог видеть плачущих детей…

— Здесь почему тянут? — услышал Сметанин, и одновременно с него сдернули одеяло. — Вас что, команда не касается?

Сергей повернул голову и узнал сержанта Иванова — сопровождающего.

— Отцепись… — раздался голос Градова с нижнего яруса.

— С армии не дома, — сказал Иванов, — А ещё москвичи…

Он хотел отойти, но подумал, что, если уйдет, вслэд ему станут смеяться, а командирский авторитет — главное для сержанта, это он запомнил крепко ещё в сержантской школе.

— Сам поднимусь, — сказал, позевывая, Градов.

— Подъем! — Иванов осторожно дернул одеяло Градова.

Градов подтянул одеяло к себе.

Сметанин, отжавшись на руках, спрыгнул на пол.

— С такой высоты во сне свалиться можно, — усмехнулся Сергей, обращаясь к Иванову; ему казалось неудобным стоять в нижнем белье перед одетым человеком.

— Койки какие есть, — сказал Иванов нахмурясь и пригладил рукой свои рассыпающиеся волосы. — Одевайтесь, одевайтесь, — прикрикнул он на Сметанина, не глядя на него.

Сметанин пожал плечами и стал натягивать на себя полученное ночью в бане обмундирование: шаровары, которые он раньше называл галифе, гимнастерку…

— Подъем! — Иванов сдернул с Градова одеяло.

Через полчаса карантинная рота — подразделение новобранцев, в котором они находятся некоторое время отдельно от старослужащих солдат, — сидела в гулком и светлом зале полковой столовой.

На огромных окнах мороз раскатал серебряную фольгу; солнечный свет проникал сквозь неё рыжим сиянием. В зале пахло свежей краской и гречневой кашей.

Над обитыми жестью амбразурами — откуда из кухни выдавали горячее — висели две картины. На одной в окружении солдат на привале Теркин, другая была натюрмортом: неестественно сочный плоский арбуз, его, казалось, должно было хватить на всех в зале.

За столом, указанным сержантом Ивановым, разместилось двадцать человек. Длинные столы и скамьи к ним напоминали школьные парты. Клеенка была новой — пахучей и липкой.

— Трое со мной на заготовку, — сказал Иванов.

— Я! — крикнул Градов. — Можно, я?

Через минуту он вернулся, неся связку ложек.

— Сейчас масло принесу, — заговорщически шепнул он Сергею.

В голосе его была значительность, словно масло было главнейшим делом их новой жизни.

В столовой стоял вокзальный шум; одни кричали о нехватке ложек, другие вынимали из свертков свои домашние припасы, третьи перекликались через зал, узнавая знакомых.