Пожалуй, тому, что она родила мальчика, больше всех радовалась в глубине души мельничиха, всю жизнь мечтавшая о сыне, настоящем наследнике. Она ходила оживленная, помолодевшая. А мельник, узнав, что дочь разрешилась, сразу ушел на мельницу, закрылся там и не выходил целую неделю. Жена носила ему еду, боязливо стучала в дверь; он, хмурый, не смотрел ей в глаза, отворачивался, копался у верстака.

«Торе, Торе!.. Как это могло случиться?» — Этот вопрос терзал его, не давал покоя. Теперь он, кажется, серьезно стал жалеть, что у него не родился сын:

«Дочь, сколько её ни береги, не лелей, все равно уйдет за мужем. Будет рожать детей, вертеться у чужого казана…»

В груди, под сердцем, появлялась боль, он растирал грудь жёсткой ладонью и мял бороду.

Мельник всегда верил своей дочери и твердо надеялся, что она станет в жизни порядочным человеком. Конечно, он много думал, как она вырастет и выйдет замуж, но даже и не предполагал, что всё вот так получится. Верно говорят о женщинах: волосы длинные, а ум короткий. Торе — и легкомыслие…

Нет, это несовместимо.

«Ах, дочка!.. Что же ты натворила? Разве я ожидал, что ты позволишь такое! Вот тебе и жизнь… Никогда не ведаешь, что будет завтра. Видно, её, эту жизнь, не познаешь, хоть доживи и до седин…»

Но чем больше мельник думал о себе, о прошедших годах, старости, о дочери и её младенце, тем явственней где-то вдали вспыхивала искорка надежды на благополучный исход этого дела, на успокоение. Он чувствовал себя одиноким путником в ночной степи, вдруг увидевшим далекий мерцающий огонек.

Все эти дни Торайым очень тревожилась, что отец, крайне подавленный рождением внука (казалось бы, таким желанным для него!), уединился на мельнице и не приходил домой, не беспокоился за состояние дочери и не желал даже взглянуть на внука. А может, он проклянет дочь, выгонит её из дому?..

Она кормила ребенка. Открылась дверь, и растерянная мать вдруг сказала шепотом:

— Отец идет!

Торайым торопливо укутала сына в простынку, поправила постель и откинулась на подушку, напряжённая. По её осунувшемуся лицу, по глубокому блеску расширенных глаз можно было увидеть, что она, как много переживший человек, готова ко всем неожиданностям, готова твердо принять самое худшее. А больше всего она боялась лишиться отцовского уважения.

Мельник не сразу вошел в дом. Он заглянул в сарай, затем в мастерскую, задержался там, погремел инструментами. Жена не осмелилась выйти ему навстречу, замирая, прислушивалась, ловила каждое его движение. Стало тихо… Сейчас должен войти.

На веранде — тяжёлые шаги. Отворилась дверь, появился сгорбленный мельник.

— Дай умыться!..

Жена заторопилась, схватила кумган с водой; взгляд её был виноватый и умоляющий. Она старалась во всем угодить мужу и ничем не вызвать его раздражения.

Торайым в своей комнате тоже прислушивалась, горько переживая, что причинила отцу боль.

Отец умылся, утерся полотенцем.

— Торе у себя?

— У себя…

Отец вошел в комнату, остановился у порога. Щёки его передернулись — одна, потом другая. Торайым поднялась с койки и, тихая, покорная, с опущенной головой, медленно пошла к нему.

— Отец!..

Он качнулся к ней. Она прильнула к широкой груди отца — в груди ухало его сердце.

— Отец, прости меня!..

Он осторожно провел ладонями по её плечам, весь сотрясаясь. Казалось, он беззвучно плакал, но его ввалившиеся от тяжелых дум глаза были сухи, только руки дрожали, и ему не удавалось унять дрожь. Он отстранил дочь и долго смотрел в её глаза. В них он прочел просьбу понять, пощадить её и принять внука.

— Ну, показывай своего сына!

Торайым облегченно вздохнула, торопливо откинула уголок простынки, открывая лицо ребенка, осторожно повернула его к свету. Отец внимательно, пристально осмотрел малыша, потом прогудел басом:

— Наша кровь…

В доме наступил прежний лад — мельник вставал рано, уходил на мельницу; мать управлялась по двору, со скотиной; дочь кормила, купала сына, любовно возилась с ним, ни на час его не оставляя. Мельника тревожило только одно: «Кто отец ребенка? Тот студент, который сватался?.. Бог с ним… Лишь бы не бачек(Бачек — мелкий, пошлый человек.)».

Он много раз пытался заговорить об этом с дочерью, но сдерживался, не хотел её обижать такими расспросами: «Если молчит, значит, так ей лучше».

Когда малыш окреп, Торайым начала с отцом серьёзный разговор, заботясь о своей дальнейшей судьбе.

— Отец, в Таласе живет твой русский друг… Дай мне его адрес.

Он, догадавшись о её намерениях, спросил:

— А куда денешь сына?

— Мать присмотрит… Я с ней уже говорила…

Отец надолго задумался.

— Только никому не говорите, куда я поеду. Старухи начнут молоть…

— Хорошо, Торе!..

Он подошел к детской кроватке.

— Вырастим внука. Как встанет на ноги, научу его ездить на коне. Он будет лихой наездник!

Видимо, эти слова ему самому пришлись по душе — взгляд его потеплел. Торайым поймала этот взгляд и поняла, что отец пришел к твердому решению: её сын — его кровный внук. Значит, теперь всё будет хорошо.

Дочь мельника, которая в последнее время очень редко показывалась на улице, исчезла совсем из аила. Досужие аильчане высказывали догадки:

— Наверное, уехала в другой аил.

— Она росла, как вольный ветер… Вот и улетела, куда ей захотелось.

— Стариков жалко, остались одни. Кому теперь нужен их двор?

— Да, родители — деревья, дети — их плоды. Что пользы от дерева, на котором нет плодов?

Мельник был спокоен — он знал, где его дочь, у кого она остановилась и чем занимается… Каждую ночь он мысленно разговаривал с ней, давал советы, как держать себя в незнакомом городе, как лучше учиться. Изредка к нему обращалась жена:

— Наша дочь молчит. Напиши ей, пусть пришлёт письмо… У других дочери делятся тайнами с матерями. А эта, как чужая. Будто не я её рожала, — жаловалась она.

— Какие тебе тайны! — бурчал мельник. — Учится она на трактористку. Живет у Григория. Передавали, наш друг помог ей поступить на курсы. Она занята.

— Правильно она сделала. Только бы писала…

С той поры, как Торайым уехала, но оставила им ребенка, мельник обрел прежний интерес к жизни; дышалось ему легче, свободнее, словно мир расширился перед ним, будто он сбросил со своих сутулых плеч добрый десяток лет и нашел то, что искал долгие годы. Он не слишком огорчался отсутствием дочери — её заменил внук. А мать и одобряла решение дочери начать самостоятельную жизнь и не могла смириться с тем, что она выбрала специальность трактористки: женское ли это дело, как это можно молодой девушке возиться с железом, пачкаться мазутом, пахать землю, целыми днями глотать пыль? Однако она успокаивала себя: «У неё своя голова. Раз уж решила, значит, все обдумала».

…На следующую весну Торайым возвратилась в аил. Она пошла в колхозное правление и настояла на том, чтобы ей дали трактор.

— Я окончила курсы. Вот документы.

— Знаем, ты освоила трактор. Но ты же не парень…

— А я могу получше парня.

И аильчане дивились, увидев Сарыкыз не на пегой кобылке, а на гусеничном «железном коне», который однажды утром загромыхал у дома мельника.

Весна уже начинала красоваться своей зелёной накидкой, но здесь, в горной долине, по утрам было ещё холодно, и подснежники дрожали на сыром ветру.

Рассветной ранью Торайым шла к старой, приземистой юрте на краю широкого поля. Это был полевой стан — за юртой стояли тракторы, плуги, сеялки, бочки с горючим. Торайым шла и смотрела на подснежники, и ей было жаль эти озябшие цветы. Она сорвала один подснежник, подышала на него, глядя на горы, над которыми алело небо: «Скоро солнце… И вы согреетесь…»

С тюндука — дымохода на самой макушке юрты — ещё не была стянута кошма; значит, в юрте ещё спали. Торайым резко постучала в дверь: «Спят до сих пор!» Дверь открыла худая, заспанная, со спутанными волосами женщина — стряпуха, недовольно буркнула, зевая: