Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Где они, эти стихи? — спросил я взволнованно и торопливо.

— Не знаю, брат, не знаю… Я написал их в Бурсе, в тюремной камере, осенью сорок первого года. Я начал писать тогда историю XX века и назвал её «Человеческой панорамой». Переправлял её за ограду частями, в письмах, на отдельных листках, разными способами и разным людям. Вот так, брат. Поэмы нет у меня, как её теперь собрать?.. Ищи ветра в поле! — твердо, совсем чисто по-русски выговорил Хикмет.

Он горевал, конечно, думая о судьбе книги, развеянной по всему свету бурей его жизни. А вместе с тем что-то и нравилось ему в этой коллизии. Она была ему по плечу. И то, что он сам разбил книгу вдребезги, а осколки её разлетелись на все четыре стороны света. И то, что, может быть, люди по одной строфе будут узнавать облик поэта, как естествоиспытатель по одной кости представляет себе исполинский рост мамонта.

Мы несколько раз возвращались с Хикмстом к стихам о двадцати восьми, но перемен в их судьбе не было. Между тем «Человеческой панораме» он отдал десять лет жизни в заточении. И вся она не исчезла. Три первые её книги были найдены, собраны и в 1962 году изданы на русском языке. Еще раньше, до побега Хикмета из Турции, в Советский Союз попали его небольшие поэмы, озаглавленные здесь самими переводчиками: «Симфония Москвы», «Зоя», «Габриэль Пэри». Они были переведены Павлом Железновым, Маргаритой Алигер, Никитой Разговоровым.

Но то были не замкнутые поэмы, а части единой главы четвертой книги «Человеческой панорамы». Это выяснилось только после приезда Хикмета в Москву. Прошло немало времени. Давно уже нет на земле Назыма — отчетливо помню день его похорон на Новодевичьем. Давно уже не видно его красиво посаженной головы, не слышно его прекрасного обращения «брат», но стихи его, живые стихи слетаются к его могиле. Не так давно в Турции обнаружена часть архива Хикмета, а в нём текст всей четвёртой книги, а в нем строфы о двадцати восьми героях. В переводе Музы Павловой они уже звучали по радио, теперь печатаются впервые в переводе Бориса Слуцкого.

Нет, не пеплом развеялись по миру стихи Назыма, а стаей птиц, что поднялись на крыло в дальний перелет, а ныне вернулись к родному гнездовью.

Теперь остался один вопрос. Как же Хикмет, сидя в тюрьме, узнал о подвиге двадцати восьми, да не только о самом факте, но и в подробностях?

Советский ученый Акпер Бабаев, исследователь творчества Хикмета, говорит по этому поводу:

— Очевидно, он узнал о них по радио, поскольку трудно себе представить, что-бы в тюрьму далекого города Бурса мог быстро попасть газетный лист. Факты, приведённые в стихах, достоверны. Очень вероятно, что Назым Хикмет прослушал по радио очерк Александра Кривицкого, опубликованный в газете «Красная звезда». Простое сопоставление стихов Назыма и очерка подтверждает это предположение. В конце 1941 и в начале 1942 года этот очерк неоднократно передавался по советскому радио на русском и иностранных языках. Я сам в то время работал на бакинском радио и помню, как он несколько раз передавался на Турцию.

В своё время я, видимо, не спросил Хикмета об источнике его стихов, иначе их сюжетная структура, о которой говорит Бабаев, не показалась бы мне сейчас такой неожиданностью. Известие о подвиге распространилось тогда по всему миру. Оно было общедоступным и могло достигнуть Хикмета разными дорогами. Утерянные стихи я представлял себе в виде нескольких строф — искра факта высекла короткое лирическое раздумье. Так получилось у Михаила Светлова, когда он узнал про схватку возле Дубосекова. Марк Лисянский положил свои стихи на песенный лад. Николай Тихонов написал эпическую поэму, последовательно воспроизведя драматический ход событий 16 ноября 1941 года. На этот же путь вступил и Хикмет.

И это поражает.

Значит, находясь в заключении, он регулярно слушал передачи из Советского Союза и даже их записывал. Да, так оно и было. «Ежедневно три раза в день слушаю последние известия», — сообщал Назым в записочке из тюрьмы в 1941 году своему другу турецкому прозаику Кемалю Тахиру. Здесь, по-видимому, речь идет об официальных передачах радио Анкары. Но у Хикмета был ещё и тайный приемник с наушниками. Он мог пользоваться им ночами. Тогда, очевидно, он и услышал тот давний мой очерк.

Еще несколько слов перед тем, как читатель прочтет чудесно найденные стихи Назыма Хикмета. В них есть неточности: панфиловец Сенгирбаев назван «Сунгурбай», а Москаленко превратился в Масленко. У Хикмета фигурирует Петелино как боевой рубеж двадцати восьми панфиловцев. Это название написано правильно, но употреблено не к месту. Полк Капрова, где служили эти герои, занимал оборону на линии высота 251 — деревня Петелино — разъезд Дубосеково. Но двадцать восемь гвардейцев находились ближе к разъезду, и его именем окрестился их бой с танками противника — бой при Дубосекове. Эти неточности объяснимы, можно, пожалуй, и удивиться: их мало. Ведь под рукой у Хикмета не было печатного источника.

Вот и всё. Я был счастлив, дорогой Назым, написать о тебе эти несколько страничек.

В 1941 году, когда я сдавал в набор свой очерк, я не думал о турецком городе Бурса и ничего не знал об узнике в его тюрьме. Знал другое. Тогдашние реакционные правители Турции только и ждали падения Москвы, чтобы бросить страну в войну на стороне Гитлера, не опоздать к дележу добычи… А как обернулось дело!

Хикмет и тогда верил в нашу победу и писал о ней стихи. Тридцать лет их считали утерянными. Но талантливые стихи, как и истинная вера, остаются с людьми.

НАЗЫМ ХИКМЕТ

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПАНОРАМА

Журнал `Юность`, 1973-2 - _3.jpg
У Халила рука смугла,
узловатые пальцы сильны.
Линия фронта пролегла
у самой столицы
Советской страны.
Карта, как понимаете вы,
чертеж.
На карте фронт идет от Москвы
в полутора сантиметрах.
А на земле, где снег идет,
в семидесяти километрах фронт идет
и менее
чем в семидесяти километрах.
Зато на земле, где сыплет снег,
врагу противостоит человек,
врагам человечества — новые люди,
черной смерти — светлая жизнь.
Так что фактически
враг от Москвы на расстоянии
роста нового человека.
Вот почему не в состоянии
Халил поверить
в возможность успеха
фашистов.
Сорок первый год. 16 ноября.
Тени немецких танков
на Волоколамском шоссе.
Двадцать немецких танков
через снега ползут.
Чёрные все.
Громадные все.
Каждый страшен и яростен,
как слепой носорог,
уродлив, как пехлеван1,
как пехлеван — глуп.
Каждый скорпиона напомнить бы мог,
если бы не был
так тяжек и груб*
В Петелино, в окопах,
двадцать восемь наших солдат
глядят на немецкие танки, ползущие
через снега,
усталые солдаты друг другу в глаза глядят:
они только что покончили с батальоном
врага.
Трупы ещё валяются перед окопами.
Танки приближаются,
ревущие, словно гроза,
в окопе
прищуривает виноградины-глаза
Мустафа Сунгурбай:
— Ой, мамочка, — говорит,—
их двадцать гопов! —,
улыбаясь,
как охотник,
встретивший двадцать волков.
В окоп впрыгивает
комиссар Клочков.
— Привет, ребята!
И сразу смолкает,
как будто в запасе есть
у него
особенно хорошая весть.
В батальоне Диевым звали Клочкова.
Украинец Бондаренко придумал очень
толково:
Диев — значит «делал».
Жизнь, как тесто, месил
Клочков своими ручищами
уверенно и счастливо,
действовал
и передышки никогда не просил,
как муравей — работящий,
плодовитый, словно олива.
Окоп слушает Диева:
что им нужно делать?
— Я сосчитал: их двадцать.
А нас — двадцать девять.
На сорок пять процентов
их меньше, чем людей.
На сорок пять процентов
люди танков сильней,
Однако Диев ошибся в расчетах:
один из солдат был трусом.
Когда на окоп навалился
танк
своим страшным грузом
и немец крикнул: «Сдавайтесь!»,—
— Сдаюсь! —
этот трус сказал.
Общий, без команды
свалил его наземь залп.
В окопе осталось двадцать восемь.
Сражение длилось четыре часа.
Семеро людей
и четырнадцать танков
недвижно замерли на снегу…
Среди притихшего окопа
снова спышится голос Клочкова:
— Сосчитали новые!
— Нет.
— Их тридцать.
Старых, кроме того, шесть.
Итого тридцать шесть.
Нас двадцать один человек.
Грубо говоря, на одного бойца
танков приходится примерно два.
Но будем, товарищи, стоять до конца.
Отступать некуда. За нами — Москва.
И тогда Кужебергенов сказал:
— Обнимемся
Все посмотрели на него удивленно:
самый серьезный из всего батальона!
Сам в себе,
как рыба в воде,
Кужебергенов жил.
Не пел никогда,
не шутил нигде.
Ни с кем особенно не дружил.
— Пока есть время — обнимемся! —
повторил Кужебергенов.
И все обнялись.
Новые танки подошли совсем близко.
Сражение продлилось полчаса.
Погибло семь или восемь танков
и шестнадцать наших солдат.
У пюдей кончились боеприпасы,
только у Клочкова-Дисва
осталась одна граната.
Но непобедимо сердце Дэва2,
даже если Дэв безоружен.
Люди живут вместе,
сражаются вместе.
Умирают — каждый в одиночку.
Словно река из берегов выходит,
дождавшись нужного часа,—
там Кужебергенов из окопа выходит,
когда у него кончились боеприпасы.
Выпрямившись во весь рост,
скрестив руки,
так
Кужебергенов
пошел на танк.
«Быть или не быть» —
этой проблемы
не ведал советский боец.
Руки скрестив,
усмехаясь немо,
Кужебергенов
встречает конец.
Пулями плюнул танк.
Кужебергенов умер так.
Три немца выскочили
из горящего люка на снег.
Мустафа Сунгурбай медлить не стал.
— Ой, мамочка,
копчу сейчас их всех!
В оскале зубов
заблестела сталь.
В сиянье зубов —
сиянье ножа.
Нож
в зубах держа,
сгруйкой прополз Мустафа через снег
и кончил всех.
Но рядом взорвался горящий танк.
Мустафа Сунгурбай умер так.
Николай Масленко,
когда патроны кончились,
Дэб — сказочный богатырь.
с голыми руками
бросился на танк,
схватил гусеницу
и тут же скорчился.
Николай Масленко умер так.
Пальцы его
в исступлении
схватили сталь,
раздавили сталь.
В это время с гранатой последнею
Диев-Клочков над снегом встал.
Словно в белоснежной постели —
не на черном снегу,
пули приняв.
что в него летели,
умер, как жил.
Клочков — на бегу.
Был он доволен, этот воин.
Был он,
этот воин,
спокоен,
потому что видел, как вспыхнул танк.
Диев-Клочков умер так.
Последний из двадцати восьми, Натаров,
был ранен.
Когда стемнело, из окопа
выполз, преодолевая боль,
влача тяжелые, как оковы,
кровавые следы за собой,
Натаров,
а стонать он не мог,
кричать не мог,
потому что голос берег.
С вестью, застывшею на устах,
он полз,
а когда повстречался с людьми,
рассказал историю двадцати восьми
и умер.
Натаров умер так.
За ними была Москва
с кровью на белых бинтах своих.
За ними была Москва,
уверенная в них.
Двести миллионов, как один человек:
зенитка палит вверх,
а у зенитчицы в кармане стихи,
загнуты страниц уголки.
Затемнено любое окно,
но Москве по-прежнему нравится
играть в шахматы.
ходить в кино,
слушать Чайковского и Штрауса.
Молодой рабочий ушел на фронт.
Новый станок уехал в тыл.
Но старый рабочий достает
старый станок, что на складе стыл.
Лучше нового
со всех ног
спешит, работает
старый станок.
Строит баррикады,
роет рвы
Москва
на окраинах Москвы,
и Пушкин стоит бронзовый,
слагая стихи для всех,
и на закате — розовый
на пелерине снег.
20
{"b":"122338","o":1}