«В баню, что ли, ходил…»
Сметанин четко сделал три шага навстречу комбату.
— Товарищ гвардии подполковник…
— Дежурного по роте ко мне! — прервал его Мишин.
Сметанин растолкал маленького сержанта из роты, который спал одетый, положив ноги в сапогах на табурет.
— Чего?.. Чего?..
— Комбат пришел… вызывает…
— Случилось чего? — вскакивая, застегивая ремень, надевая шапку и поправляя повязку на рукаве, хриплым со сна голосом спросил маленький сержант и откашлялся.
— Не знаю…
Сержант решительно пошел по коридору к Мишину, Сметанин за ним.
— Товарищ гвардии подполковник, за время моего дежурства в роте никаких происшествий не случилось. Дежурный по роте сержант Вдовин.
— А во взводе связи?
— Никак нет.
— Значит, всё хорошо… Вы спите… Самовольщики по городу разгуливают. Так?
— Не могу знать…
— Где уж знать… Вам сон дорог… Пойдемте посчитаем связистов… эту батальонную интеллигенцию…
Они вдвоем прошли в спальный зал, где из угла раздавался чей-то храп.
«Сейчас он возьмется за меня», — азартно подумал Сметанин, готовясь молчать в любом случае.
— Так… — протянул Мишин, выходя из зала… —
Все спят… и даже самовольщики спят… Дневальный!
— Я.
— Здесь кто-нибудь сейчас до меня проходил?
— Никак нет…
— Я вас спрашиваю, — особо выделяя «вас», сказал Мишин. — Вы никого не видели?
— Никак нет…
— Хо…ро…шо… — по слогам сказал Мишин и, заложив сжатые в кулаки руки за спину, покачался на носках, поскрипывая сапогами. — Очень хорошо…
— Он посмотрел на Сметанина, опустив углы тонкого рта. — Дежурный по роте, объявите взводу связи тревогу. Наряд сменить, возьмите людей из своего взвода…
— Взвод связи! Тревога! — крикнул сержант в сонную глубину казармы — Взвод связи! Подъем! Тревога!
— Заткнись! — крикнули из зала.
— Связисты! В ружье! — крикнул во весь голос Мишин и зажёг свет.
Иванов, сбрасывая с себя одеяло, закричал:
— Посыльный! За командиром взвода!
Вставали с ленцой, щурясь от света, но, заметив Мишина, все начинали торопиться.
— Товарищ сержант, — обратился Мишин к Иванову, — постройте взвод на первом этаже в штабе батальона. Я буду там… — Мишин резко повернулся и вышел; дверь за ним тяжко ухнула.
Проснулась рота; одни едва подняв голову от подушек, другие — сев на кроватях, смотрели, как одеваются связисты.
— Андрей, чего это вас? — спросили Золотова из роты.
— Делать ему нечего… — мрачно ответил Золотов.
В окно постучали, и Углов проснулся. Он быстро прошёл босиком по холодному полу и открыл форточку.
— Товарищ старший лейтенант, тревога! — крикнул Градов.
— Что там ещё такое?
— Мишин говорит, видел нашего в самоволке. Он взводу тревогу объявил…
— А, черт… Ладно, иди, я тебя догоню…
— Закрой форточку, — попросила Нина.
Он отошёл от окна и стал быстро одеваться.
— Что-нибудь серьёзное?
— Везёт мне… — Углов натянул сапог и сел на стул. — Самоволка… и попались Мишину. Он уж случая не упустит…
— Марат, подойди сюда…
— Ну, что? — Углов ещё в одном сапоге подошёл к кровати.
— Поближе…
Он наклонился.
Она обхватила его рукой за шею и поцеловала.
— Не волнуйся… Обойдется…
2
Штаб батальона размещался в небольшой комнате, где стояли два казенных шкафа, однотумбовый стол, стул около чего, ещё несколько у стены; между шкафами один на другом возвышались два маленьких коричневых сейфа. По стенам были развешаны схемы и таблицы — творения батальонного писаря.
Мишин сидел, наклонясь к столу, он тихо сказал:
— Товарищи связисты, один ваш товарищ тяжко нарушил воинскую дисциплину. Он был замечен мною в самовольной отлучке… Было это, Панкратов? — Мишин посмотрел на солдат, потрогал усы и снова опустил голову,
— Никак нет…
— Дневальный, когда рядовой Панкратов явился о казарму? — спросил Мишин Сметанина.
— Не могу знать… Я его не видел… Лёг, наверное, спать вместе со всеми, — пожал плечами Сметании.
— Никак нет… Не могу знать… — постепенно повышая голос, повторил Мишин. — Как скалу разрушают вода, ветер и солнце, так аморальщики лгуны разрушают монолит нашей армии… Но я не позволю! Каленым железом мы будем выжигать в батальоне эту заразу… Не для того мы воевали, не за это нам Родина давала награды…
— Товарищ подполковник, — сказал в наступившей тишине Ананьев, — может быть, если бы мы воевали, у нас здесь. — он похлопал себя по левой стороне груди, — тоже бы что-нибудь было…
Мишин стремительно поднялся из-за стола, в этот момент открылась дверь штаба, вошел Углов, за ним стоял посыльный — Градов.
— Товарищ подполковник, старший лейтенант Углов по вашему приказанию прибыл…
— Отлично, — сказал Мишин. — Прекрасно, что прибыли. Слушайте боевой приказ: взводу связи немедленно выйти в район сосредоточения батальона и ждать там моих дальнейших приказаний… Форма: попная боевая, с рациями. Вопросы есть?
— Никак нет, — четко ответил Углов.
— Взвод! — скомандовал Мишин. — Нале-во! Из штаба шагом… марш!
Мишин остался один, сел на стул и стал старательно рассматривать календарь под стеклом.
«А может быть, ошибся?.. Нет! Каждого связиста ведь знаю… Конечно, Панкратов… Его фигура… бегает он здорово… А этот Сметанин покрывает…»
Мишин возвращался в первом часу ночи из городского Дома офицеров. Он взялся настроить там пианино — довоенный «Красный Октябрь». Инструмент был в плохом состоянии: трещина в деке, неисправен механизм… Он начал работу сразу после прихода батальона из лагерей. И утопляя молотком колки в буковой доске, меняя фильц — белый войлок на молоточках, укрепляя пружины глушителей, он вспоминал отца, его круглую спину, клочковатые седые волосы и то, как он стоит боком к инструменту, с никелированным настроечным ключом-восьмеркой, правой рукой держа этот ключ и поворачивая им колки, а пальцами левой ударяя по клавишам.
Свой первый инструмент, старенький «Беккер», подполковник Мишин отремонтировал и настроил в двенадцать лет, когда звали его Федькой и когда мечтал он стать великим пианистом. Правда, темперацию, то есть тонкую настройку этого «Беккера», делал отец.
Иногда, бреясь и глядя на себя в зеркало, Мишин сомневался, был ли действительно этот коротко остриженный, тяжелолицый подполковник с ниточкой усиков над верхней губой тем мальчиком, который ходил в музыкальную школу и мог заплакать только оттого, что где-то далеко в летнем саду духовой оркестр плавко выводит вальс «На сопках Маньчжурии».
Мишин ушел в армию шестнадцати лет, вместе с отцом в ополчение. Он пригрозил родителям, что всё равно сбежит на фронт. Мать, зная характер сына, отпустила его с отцом — так ей казалось спокойнее, безопаснее.
Подполковник Мишин хорошо помнил то лето, ту осень — тысяча девятьсот сорок первый год.
Он помнил, как третьего июля они с отцом пришли к серому зданию райкома партии записываться в ополчение.
Через сутки, разделенные двумя шеренгами, они шагали в общей колонне ещё по-граждански одетых, невооруженных людей, пели со всеми: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…»
На московских улицах им вслед оглядывались редкие прохожие и козыряли милиционеры…
Потом был сосняк в Химках, пыль знойных дорог, натертые ноги, гул немецких самолетов, бомбежки, горячие спелые хлеба, горящие деревни, линии свежих окопов, чужие танки…
Отец погиб под Вязьмой десятого октября.
А Фёдор Мишин попал в плен, но бежал, вышел к своим и прошел до конца всю войну, до Кенигсберга, где был легко контужен и где осколком мины ему отсекло кончик безымянного пальца на левой руке…
К строевой службе он оказался годен, но музыкой заниматься уже не мог, только иногда для души занимался настройкой…
3
Жесткий, оледенелый в крупные зерне наст хрустел под лыжами. Луна в радужной пелене светила над открытым полем. На дальних холмах темнел лес.
