Конечно, они провели отлично годы с того дня, как их вот здесь фотографировали. Бесспорно быт его жены ему был ведом в мелочах, тем более никем не осуждаемых, что умница слишком значительна по себе, никого они не касаются и и он[12] не обращал никакого внимания. Разумеется, не было повода у него быть ей недовольным и на дне, по правде, гордился такой женой распространенный краснобай.

Но теперь все кончено. Если бы даже он и хотел ее извинить, не смог. Ее отношения с разстригой принимают облик делающий ее совершенно независимой от мужа во всех отношениях и ее дружба с лебядью, упавшая камнем между ним и кожухом, все переполнили, хотя до сих пор так называемая чаша терпения и была вообще пустой. Умница могла поступать как хотела, он терпел бы всякую ее свободу, но не ту, что лишила свободы его так как свою свободу он считал замочком их супружеского свода. Но если бы он и расстался со свободой, то не поступится своим достоинством, а поступки его жены, по мере того как он размышлял, оказывались все более позорными и преступными.

Он открыл один из ящиков неохотно и вяло. Заметил это, снова вскочил возмутившись.

Что с ним? Почему его действия так вялы и неуверенны. Откуда бессилие не то перед этой женщиной, не то перед нуждой в доказательствах, которые так легко найти. Стоит протянуть руку.

Он извлек коробку с письмами и открыл. То были его письма, которые он писал еще невесте, и сложенные в порядке, перетянутые резинкой и которые видимо умница берегла. Может быть которыми и дорожила.

Вот забавно. Лицедей достал одно и углубился. Не мешает узнать годы другим человеком: коим перестал быть, сейчас особенно. Красноречие отступления, желание нравиться в каждой строке, сдобренные игрой легкой, непринужденной. Письмо неплохо написано. Досадно, что сейчас он не может написать такого же ей, а если бы. Краснобай взволновался, затосковал. Дочтя страницу он отложил письмо откинулся поплыл по мыслям. Его гнев просох. Сидел человек опустившийся, обнищавший, имущество которого продали с торгов сознававший себя и сознававший, что нет выхода из этого разорения.

Боже, до чего он ослаб. Вложил письмо в конверт, повертел в пальцах, снова достал и принялся перечитывать. Это его приободрило. Разница между его нынешним положением и прошлым вернула бы ему решимость бороться, но когда снова сложил письмо, убедился что его тянет к этой кипе, желая продолжать, что больше ничего больше он не в состоянии. Он хотел опять взяться за письмо в третий раз, почувствовал отвращение, со слабостью бросил письма в ящичек и отошел. Что делать? Бессилен бороться с этой женщиной. До сих пор он считал ее только приправой к собственной жизни. Но теперь оказалось, что она умница так превыше его и недоступна. Недосягаемая, застрахованная от каких бы то ни было покушений с его стороны.

Вот ему доложили, что его хочет видеть швея. Просил ее принять, вышел в большую гостиную, устремился обрадованный, что его отвлекли от этих размышлений.

— Хорошо, что я вас застала, лицедей, по существу я могла бы и не заезжать к Вам, а прямо в лес, но мне захотелось узнать не здесь ли вы, чтобы переброситься мячом.

— Садитесь пожалуйста, сказал лицедей принимая позу, и сделайте одолжение я чрезмерно внимателен.

— Есть один разговор, один слух, по поводу которого я бы хотела

— Опять слух и разговор, перебил лицедей, простите что прервал, но замечательно, что с утра, правильнее с полудня, весь город наполняется слухами. Не подошел ли день страшного суда, когда все ватное станет дубовым. Насмешка придала ему бодрости и обидела швею. Швея строго:

— Я потревожила вас из-за дела, которое считаю важным и буду говорить безо всяких обиняков, так как я не люблю церемоний. Мне только сказали, что вы оказываете слишком много внимания щеголю. Сперва я решила не обращать внимания на донос, но потом в пути передумала, переменила маршрут и застала вас, чтобы сказать вам, что я этого не позволю. Лицедей пришел в неописуемый восторг, захлопал в ладони. С такими приемами она не была опасна. Он подскочил от восторга.

Спасибо, завертелся за дружбу, швея, которой вы меня удостаиваете, посвящая в отношения Ваши с щеголем, дорогая. Но я тут ровно не причем. И если до вас какой-нибудь слух и дошел, и так далее, то верьте рыболовные суда не имеют никакого основания сожалеть о том, что они плавают в этом море, а не в другом.

Лицедей, я Вас достаточно хорошо знаю, чтобы позволить вам скрывать свои мысли. Вам я не верю, так как вижу вас насквозь. Вы прячете лицо в слова и изречения, но это меня не запугает. Я не слышу того, что Вы говорите, я только слушаю зная, что Вы лжете.

Лицедей посмотрел очень внимательно на свои ладони, точно осведомившись о своей судьбе с помощью хиромантии, пересел из одного кресла в другое, покачался, покачался и продолжал молчать.

— Так же молчанию Вашему не придаю я значения, как и Вашим возражениям. Буду продолжать делать наши с вами опыты, пока вы не затанцуете. Ведь я знаю ваш фокус и потому он и не производит на меня действия. Впрочем, Вы это отлично знаете.

Лицедей становился все осторожнее прежде чем приступить к состязанию.

Он снова пересел на прежнее кресло, изучил его обивку, пощупал сцветение гвоздики и молчал.

Слова Ваши, продолжала швея, уменье преобразить видимый мир и заставить верить, что все не такое как мы видим, а такое каким ваша живопись его показывает, замечательны. Но я жительница другой волости, и ваша власть не простирается на меня. Вы хитры, хотя трусливы и подлы, как всякий художник чем меня заполучите вне меня там, где небо соприкасается с возвышенностями. Этому только я хочу помешать.

Ваше влияние на щеголя мне не нравится и я уже замечаю дурные последствия. Заявление это было непредвиденным не только для лицедея, но и для швеи. Портить щеголя — что за сомнительное остроумие — но швея едва ли уже хорошо слышала себя, почему продолжила положить конец вашей дружбе с ним. И так как я коммерсант, то предлагаю Вам решить дело по коммерчески.

Мужичий прием лицедея покоробил и решив, что позволять швее злоупотреблять этим предметом беседы не следует. Обращение пахло дешевкой и водорослями и потому вернувшись в кресло, на котором он начал, он проговорил тем обворожительным тоном, который и сделал его парижским Богом: но не прежде, чем все предметы подлежащие купле-продаже будут выложены на стол.

Вы хотите меня запугать. На нашем с вами небе нет других величин, кроме одной и непременной — именно щеголя. До остальных этуалей[13] мне все равно.

— Нет же, воспротивился лицедей. Можете отвергнуть все то, что я Вам предложу, но не можете меня не выслушать. Поэтому я прошу дайте мне высказаться, а потом Вы можете поступить как Вам угодно. Так вот, нынче утром лебядь приехала к умнице в миг, когда та с разстригой покидала лабораторию, взволнованная, взбудораженная, уступила машину, в которой приехала к разстриге и отослав его, сама уехала с умницей. Вы разумеется посвящены, что вся чепуха известная и мужу лебяди, у которого я только что был, и от которого все воспринял осложняется тем, что когда разстрига сел в автомобиль, уступленный ему лебядью, оказалось, а может и заметил и до того, как сел, не играет существенной роли, что это автомобиль его жены т. е. ваш (швея порозовела), после чего события произошли настолько сложные и печальные, что я вместо того, чтобы быть уже в лесу за завтраком, приплелся сюда и не знаю поеду ли я в лес, как теперь я не уверен, поедет ли кто либо в лес из нас восьмерых и состоится ли это долгожданное собрание. Ваше же появление здесь, неожиданное и неуместное, Ваши расспросы о щеголе, в тоне, которого, право, я никогда за вами не подозревал, показывают, что ваша планета совсем не стоит особняком в связи с общей системой и что рассматривать ее надо. Не правда ли, наша семья мало отличается от солнечного мира? И если я вам уделяю место земли, лебяди — венеры, купчихе — юпитера, а умнице — сатурна, а мне в таком случае быть нептуном, разстриге — меркурием, кожуху — марсом, то щеголю придется играть роль Солнца. Скажите поэтому я не любопытствовал узнать, приехали ли вы в машине лебяди?