— Пусть этот Табареш и вправду колдун, — со злостью выдохнул Хорса, — только я видел колдовство и похуже этого. Те, кто сидел под Седой в горах Темры, были не худшими в мире волшебниками! Касталиус, вот тебе возможность отличиться: если ты сейчас развеешь это кисейное облако, Табареш покажет нам свою корму!
— Я не колдун! — горделиво произнес жрец. — Все, что я могу, это священные гимны…
— Так читай же их! — нетерпеливо сказал, будто выплюнул, Хорса, стараясь не сбить дыхание: долгая гребля в таком ритме утомляла даже его. — Митра и Виттигис мне свидетели, я испытаю все, чтобы сегодня победить!
Касталиус медленно воздел левую руку и, обратившись в сторону призрака, нос коего уже виделся им снизу вверх, приступил — вполголоса — к чтению нараспев.
Ей жертву приносил мощный воин.
Искусный наездник
И просил даровать ему силу
Колесницами править
И телесное здоровье.
Врага издали высмотреть.
Ненавистника одолеть.
Недруга сразить единым ударом.
Едва дошел он до этих строк, нос бесплотного хараса навис над лодкой. Хорса сделал еще один гребок и приготовился инстинктивно к удару: так по-настоящему, несмотря на свою невесомость, выглядел призрак! Корпус парусника коснулся кормы яла прямо эа спиной Тэн И… И растаял как легкий дым, не оставив следа!
Удивлены были все, а больше всех, пожалуй, сам Касталиус. Он так и остался стоять, оторопело глядя туда, где только что был корабль,
— Касталиус! Мнится мне, что Бейдиганд Справедливый не сможет упрекнуть тебя ни в малодушии, ни в безверии! — ободрил клирика Хорса. — Заклинания твои были искусны!
— Да, это так, — изрек Касталиус, пытаясь погладить отсутствующую ныне бороду. — Но и мне думается кое-что. Силой священного гимна я сокрушил одно из видений колдуна, но ныне сам колдун подступит ко мне, и что затем?
— Это мы еще посмотрим, — обнадеживающе заявил гандер. — Пока что там начинают браниться, — кивнул он в сторону саэты.
И действительно, стоявший на носу человек обращался к кому-то внизу и согласия меж сторонами не было.
Сквозь туман и темноту виделся некто высокий, широкоплечий, в капюшоне, несмотря на отсутствие ветра и дождя, куртке из хорошей кожи, моряцких штанах из плотной парусины и сапогах, немного не достающих до колеи. Мужчина говорил по-зингарски мощным, раскатистым и грубоватым голосом, уже не беспокоясь, что его могут услышать с воды или с другого корабля.
— С каких это пор вы стали трусливыми, как шемитские купцы? Подумаешь, эка невидаль — Бейдиганд Справедливый! Когда мы последний раз уносили ноги? Кто-нибудь из вас еще помнит такое?
С палубы раздалось несколько возмущенных воплей.
— Ага! Ты, Алвеш, и ты, Корпена, остальных я не вижу отсюда! Да, тогда Фрашку-старший начистил нам зад, и что с ним теперь?! Его давно сожрали рыбы где-то на закат от Барахас, и ни он, ни Бейдиганд в своей захудалой посудине, ни Бел, ни старый дурак Освальдо, ни сам Митра не помогут Гонзало уйти от меня! Завтра вы будете рядиться в парчу и атлас аргосских градоначальников и спать с их герцогинями, как с портовыми девками! Эй, там, на руле! Фасулос! Держись за этой лодкой! Сейчас я посмотрю, что это за призраки! Сдается мне, что это самозванцы!
— Табареш, не делай этого! Я тебе говорю! — Сиплый голос принадлежал, очевидно, уроженцу Барахас. — Однажды меня чуть не сожрали рыбы, когда нас разбило об эти поганые скалы, которых больше никто и никогда не находил, а в другой раз этот аргосский демон — Сотти, сдохнуть ему в бочке с нечистотами! — чуть не выпустил мне кишки! И оба раза мы видели этого жреца!
— Заткнись, Таско! Ты всегда был спрутовой отрыжкой, ею и останешься! Любая рыба, даже акула, как она ни прожорлива, поперхнется таким дерьмом, как ты! Пусть все, у кого трясется зад при виде этого облезлого старика и двух наряженных под воинов холуев, сойдут в трюм, а Табарешу хватит и пятерых, чтобы пустить ко дну этого святошу! Правильно мне сказал Стигиец: «Митрианец столь заботится о спасении души, что необходимо помочь ему избавить ее от оков плоти». Вот этим я и займусь!
При слове «Стигиец» — а это, по всей видимости, была чья-то кличка — толпа моряков охнула и, судя по глухому ропоту и невнятной ругани, стала разделяться на трусов и сорвиголов.
— Он ни разу не упомянул второй харас, — заметил Тэн И. — Значит, это тоже видение.
Хорса взглянул на дальний от них корабль: тот шел ровно, повторяя маневры ведущего. Паруса его шевелились под ветром, но как-то мертвенно, неправдиво. Без сомнения, корабль не был настоящим.
Но усталость брала свое. Как ни вынослив был Хорса, но состязаться в ходе с парусником для гребного яла было делом безнадежным. Черно-красная змея саэты, не смущаясь мелкой зыбью, с легкостью пронизала прозрачные волны, кажущиеся в ночи нереальными, будто стоячими.
Фасулос — или кто там стоял на руле у корсаров — сумел-таки вопреки ухищрениям кхитайца зайти ялу в след, и теперь гонка становилась похожей на бегство муравья от слона.
— Я прочту еще гимн! — вдохновился Касталиус. — Тот, кто чернит имя Митры и глумится над самыми святыми канонами веры нашей, да будет покаран и низвергнут и да не устоит пред священными песнопениями!
И жрец, исполнившись достоинства и праведного гнева, вновь принялся декламировать нараспев. Вид его был суров и являл собой истинное воплощение небесной справедливости, обличающей деяния непотребные и богопротивные.
Да, у виновного потухнет свет,
И не заблещет пламя его огня;
Сияние померкнет в шатре его.
И светильник его угаснет над ним!
Сократятся силы его,
От своего же умысла он падет;
Запутается в сеть его нога.
И по тенетам — его путь;
Вервие за пяту схватит его.
И петля уловит его;
Разложены по земле силки на него
И по дороге — на него западни!
На носу саэты, за свою эмееподобность и раскраску называемой на всем Океане «Аспидом», происходили вещи удивительные и неприятные. Табареш наконец развернулся ликом к преследуемым. Капюшон был надвинут на самые глаза, так что лба и бровей видно не было. Глазищи у корсара были большие и непроглядно, матово черные. Он испытывал взглядом Касталиуса, стоящего против него в яле на расстоянии полулиги, но воля жреца была непреклонна: он легко выдерживал этот немой поединок, и, похоже, у Табареша возникли сомнения по поводу истинной природы явившегося невесть откуда в глухую туманную полночь челна с тремя людьми на борту.
Крупный, тонкий, с изломом нос, узкие скулы, большой алчный рот, полные губы и кустистая черная борода — усов Табареш не носил — таков был облик легендарного пирата. А на шее у капитана саэты висел амулет в виде двух переплетенных золотых эмей. Неспроста только что прозвучало слово «Стигиец».
Двое молодых моряков втащили на нос тлеющую багровыми угольями небольшую бронзовую жаровню и поспешили удалиться.
Табареш, погладив змейку на амулете, порылся у себя за пазухой и вытащил оттуда некий сосуд — не то флягу, не то флакон с благовониями. Затем он простер руки над жаром, что-то проговорил и плеснул жидкости из флакона прямо в угли. Заклубился густой разноцветный пар, скрыв на миг жаровню, а потом рядом с капитаном — их разделяла жаровня — появился некто в человечьем обличье, но было ясно, что тот, кто приходит из колдовского пара посредством заклинаний, не может быть рожденным женой от мужа.
Это был мужчина, ростом не уступавший Табарешу. Явившийся из цветного пара отличался стройностью и прекрасным телосложением. Облачен он был в белые тонкие полотняные одежды, что-то вроде длинной, до колен, туники с косым подолом, в черный плащ, заколотый на правом плече золотой фибулой, узор которой, выполненный скорее всего сканью, был столь тонок и витиеват, что разобрать его было затруднительно. Лицо у пришельца было худое, узкое, как сабля, желтоватое, с острыми, будто выполненными резцом каменотеса чертами и тонкими бескровными губами. Маленький прямой рот и приподнятый узкий подбородок придавали лицу выражение надменности. Темные холодные глаза имели явно удлиненный, но не узкий, как у гирканцев, а скорее миндалевидный разрез. Брови были тонки, виски немного вдавлены, лоб высок. Черные и прямые жесткие смоляные волосы едва не достигали плеч. Длинные, тонкие и ловкие пальцы его были унизаны сверкающими перстнями. Обут он был в мягкие кожаные сандалии.
