Я сидел у камина, в гостиной на первом этаже, и прислушивался. Время от времени я поднимался и подходил к окнам, выходившим и на улицу, и во двор, чтобы посмотреть, не ходит ли кто-нибудь вокруг дома. Находясь в одиночестве среди этой внезапно спустившейся на город снежной тишины, я раздумывал о том, обоснована ли моя тревога. Не фантазия ли все это, порожденная моим разыгравшимся воображением?

«А если предположить, — подумал я, — что кому-то просто понадобилось запятнать репутацию Виктора? Рассмотрев дело под таким углом, можно было бы заключить, что я сошел с ума: ведь никто, кроме меня, не видел человека, угрожавшего Виктору Франкенштейну. Что же касается Гилмора, любой суд мог бы запросто сбросить со счетов ничем не подтвержденный рассказ свидетеля о событиях, происходивших в те времена, когда этот свидетель был еще мальчиком. Либо Виктор Франкенштейн, мой друг, меня обманывал, либо заблуждался я сам, болезненно и искаженно воспринимая многие вещи. И все же эти столь неприятные мысли не смогли взять верх над моей усталостью и теплом очага. Как бы стыдно мне ни было, не могу скрыть тот факт, что в ту ночь я заснул во время своего дежурства.

Увы! Раскинув во сне руки, я случайно сбросил какую-то безделушку с журнального столика. Я слышал, как она упала, но продолжал спать. Однако не такой была миссис Доуни: женщина до мозга костей, она услышала бы даже падение иголки. Меня разбудил возглас, раздавшийся у открытой двери в гостиную:

— Мистер Гуделл! Что это вы здесь делаете? Почему вы не спите?

Помню, сквозь сон я подумал, что миссис Доуни с шалью, накинутой поверх ночной сорочки, и со свечей в руке являет собой прелестное зрелище. Дама же обвела взглядом комнату, подняла с пола упавшую безделушку (к счастью, не разбившуюся) и стала снова внимательно осматривать помещение, ища, как мне показалось, бутыли из-под вина, в котором, как она, вероятно, подумала, и заключалась причина моего пребывания в гостиной в столь поздний час. Видимо (и к этому выводу я пришел еще раньше), покойный мистер Доуни был человеком невоздержанным. Зевая и потирая глаза, я сказал ей, что нес ночную вахту, охраняя дом от беды, и нес ее, как она могла заметить, достаточно безответственно, хотя и сам возложил на себя эту обязанность.

Тогда она с горячностью заговорила, что не может долее выносить такого положения вещей. Кругом одни только тайны и секреты, и она прекрасно видит, что я не объясняю ей своих подозрений. Мне не следует воображать, будто она не заметила чрезмерную бдительность Гилмора и не поняла, что вызвана она моими наставлениями. Миссис Доуни сетовала, что ей так и не рассказали, почему это Гилмор, находящийся у ее сестры в услужении, сбежал из дома, увидев мистера Франкенштейна, — не рассказали, несмотря на то, что мне давно известна его история. А теперь еще появилась какая-то угроза…

— Я повторяю, — заявила она, — что не могу более вы носить всю эту секретность. Разве я не имею права знать, что происходит? Спокойствию моей сестры, меня самой и моего беззащитного ребенка угрожает какая-то тайная сила, так почему же я не могу о ней узнать? А если вы, — заключила она, — считаете, будто правила хорошего тона требуют, чтобы от меня держали в секрете вещи, касающиеся меня и моей семьи, то я смею вас заверить, что здесь вы ошибаетесь. Это не хороший тон, а самая настоящая глупость!

Мне, как и многим мужчинам, не очень-то нравилось, проснувшись, выслушивать, как тебя бранит женщина. По этой причине я немного разозлился.

— Ради всего святого, Корделия! Я делаю все, что в моих силах! — воскликнул я.

Нужно заметить, что я впервые назвал свою хозяйку по имени, и сам был очень удивлен, как это имя нечаянно, само собой сорвалось с моих губ. Она сама этот факт никак не прокомментировала, а только мягко проговорила:

— Разве не будет лучше, если вы мне расскажете все по порядку?

Я вздохнул и откинулся на спинку кресла, почувствовав вдруг себя ужасно усталым.

— Но сейчас уже очень поздно, Корделия.

— Как раз для вас это не имеет никакого значения: вы все равно стоите на часах, — бойко заметила она. — Я приготовлю чай и принесу хлеб с маслом. Пусть это будет ранний завтрак — он восстановит ваши силы.

И она тут же принялась за дело: разожгла вновь камин, подвесила над ним на крючке медный чайник, достала буханку, приготовленную на завтрак, и, порезав на кусочки, сделала тосты. Я же тем временем, борясь со сном, размышлял, рассказать ли ей всю известную мне историю или только часть ее. А что, если я ошибаюсь? Имею ли я право выдавать свои предположения за правду, которая к тому же может испугать женщину? Но как бы ни боролся я с собой, мне было не устоять перед очарованием миссис Доуни, орудовавшей сейчас вилкой для тостеров. Она повернулась ко мне спиной, и ее волнистые волосы рассыпались по плечам. Она так прекрасно выглядела, что будь на моем месте даже монах-траппист,[17] и тот от одного ее вида запел бы веселую песенку. «А если б она и вправду являлась моей сестрой, — спросил я себя, — хоть и вдовой с маленьким ребенком, имел бы я право знать что-то важное и не говорить ей, а значит, право решать ее собственные дела без ее участия?»

И вот я, предупредив ее о том, что эта история крайне неприятна и страшна и что ей самой предстоит решать, многому ли в этой истории можно верить, я рассказал ей все без утайки, или почти все. В течение моего рассказа, который занял около получаса, она сидела, не говоря ни слова, и спокойно смотрела на меня, лишь изредка вставая, чтобы подлить мне чая или сделать тосты. Я вдруг набросился на еду и никак не мог насытиться. Ее спокойствие меня изумляло. Иногда мне начинало казаться, что она просто не понимает, о чем я ей говорю, но она понимала все, и понимала прекрасно. Я заключил свой рассказ обращенной к ней просьбой высказать свое суждение:

— Миссис Доуни… Корделия… скажи мне, ты полагаешь, что я заблуждаюсь, что я напрасно обвиняю во всем своего друга Виктора Франкенштейна?

Она ответила печально и серьезно:

— Мне кажется, что ты не во всем разобрался, Джона тан. — Она впервые назвала меня по имени, и я это заметил. — За всем этим стоит какая-то тайна. Однако я не сомневаюсь, что многое из того, что ты говорил, верно. Видишь ли, я знаю Дональда Гилмора с тех самых пор, как он впервые мальчиком переступил порог дома моей сестры. Его рассказ о мистере Франкенштейне, вероятно, не со всем точен, однако он не может быть чистой выдумкой, как пытался это представить сам мистер Франкенштейн.

— Корделия, — проговорил я (и оттого, что я произношу ее имя и она называет меня по имени, я почувствовал неизъяснимую радость). — От твоих слов мне стало легче на душе. А я уже боялся, что схожу с ума.

— Не это меня беспокоит, — сказала она задумчиво. — Мне кажется, что опасность для тебя представляет мистер Франкенштейн. Так же, как и эта певица, Мария Клементи, а возможно, и ее компаньонка.

Полагаю, я уже отмечал, что Корделия (как я буду теперь ее называть) была несколько несправедлива к Марии, которую сама она никогда не встречала. Вероятно, причиной тому являлась ревность, а также отчасти тот факт, что женщины из общества привыкли относиться с недоверием к актрисам.

— Мисс Клементи — самое чистое и невинное создание, какое только можно представить. И ты сама бы это поняла, если б когда-нибудь ее встретила, — заметил я.

— И это создание ты в последний раз видел в экипаже, когда оно заливалось смехом, слушая человека, которому ты сам же дал не очень-то лестную характеристику…

Я вздохнул.

— Да, я не отрицаю. Для меня это загадка. А ведь сей час Хьюго с Люси Фелтхэм находятся на Чейни-Уолк, и трудно представить, что еще там может произойти. Теперь же я и тебя втянул в это дело! Как же мне быть?

— Умывай руки и выходи из игры, — сказала она.

— Но я боюсь, что и ты, и все твои домашние подвергаются опасности. Как могу я закрыть на все глаза и притвориться, что ничего не происходит?