— Виктор! — воскликнул я. — Можешь ты мне сказать, наконец, что тебя так беспокоит?

Но он ничего не мог ответить, хотя глаза его, казалось, молили меня о чем-то. Затем его испуганный, совсем как у провинившегося ребенка, взгляд, словно подчиняясь чьему-то приказу, вновь обратился на Марию.

— Мисс Клементи, — сказал я. — Я знаю, что вы хотите как лучше, однако сдается мне, что ваше присутствие в комнате больного для него несколько обременительно. Не лучше ли будет, если вы прервете этот визит и посетите его позднее?

Она улыбнулась, глядя мне прямо в глаза. Острая ответная эмоция, постыдная при данных обстоятельствах, пронзила меня насквозь. Я подумал, что сошел с ума. Должно быть, так оно и было. Затем певица перевела сочувствующий взгляд на раненого, чьи руки она опять держала в своих ладонях, и лицо его от этого, казалось, еще более посерело, еще сильнее осунулось. Это вынудило меня вновь повторить:

— Я действительно считаю, что ваше присутствие вызывает у больного излишнее волнение. Виктор находится в таком состоянии, что ему лучше было бы предоставить покой, в противном случае выздоровление его будет продвигаться медленнее.

«Если он вообще когда-либо поправится», — подумал я про себя, а вслух добавил:

— Почему бы вам не оставить его прямо сейчас? Завтра придете опять. Может, он к тому времени почувствует себя немного лучше.

Но Мария только улыбалась и качала головой, но не выпускала руки испуганного больного. Выходить она не собиралась.

Я резко вышел из комнаты и застал миссис Джакоби за мирной беседой с Корделией, как будто и не было того неприятного «обмена любезностями», произошедшего утром на Грейз-Инн-роуд.

— Миссис Джакоби! — воскликнул я. — Она заигрывает с ним, даже когда он на краю гибели, а в его глазах застыл страх! Он боится ее. Он взглядом умоляет меня удалить ее из комнаты, но она не поддается. Он испытывает необъяснимый страх в ее присутствии. Нужно заставить ее уйти!

— Поэтому-то я и просила вас выдворить ее из комнаты, — сказала миссис Джакоби. — После того как на него было совершено нападение, она не выходит от него ни на минуту. И длится это уже около полутора суток.

— А нельзя ли поговорить с доктором? — спросила Корделия. — Пусть он велит ей уйти и назначит мистеру Франкенштейну профессиональную сиделку, которая бы могла за ним все время ухаживать. Разве можно потворствовать чьим-то капризам, когда человек в столь тяже лом состоянии?

— Капризам? Это не просто капризы! — мрачно заключила миссис Джакоби. — Я вчера сказала об этом док тору, но и его обвели вокруг пальца. И он, ясное дело, не устоял при виде ее милого личика. Мистер Гуделл, доктор придет через час. Вы сможете с ним поговорить?

— Конечно! — ответил я. — Может, нужно пригласить родителей Виктора — ведь он в таком тяжелом состоянии.

— Миссис Джакоби сказала мне, что он не хочет их беспокоить, — объяснила Корделия.

— А нужно ли в такой ситуации с ним соглашаться? Я в этом не уверен. Он в очень тяжелом состоянии, и не исключено, что он подвергается давлению со стороны. А вот в том, что родители его захотят приехать, я не сомневаюсь.

— Одно я знаю наверняка, — отметила миссис Джакоби. — Марию необходимо удалить из комнаты больного.

Я почувствовал, что у меня едва ли достанет сил еще раз войти в это помещение и вновь посмотреть на серое, исхудавшее лицо друга, взглянуть в его испуганные глаза, отчаянно взывающие о помощи. И все-таки я заставил себя это сделать. Пройдя через всю комнату, я подошел к тому месту, где сидела Мария, по-прежнему сжимавшая руку Виктора в своей. Я заверил друга, что побеседую с доктором, как только тот придет, и уговорю его назначить больному сиделку, которая не отойдет от него ни на шаг. После того как я это сообщил, по выражению его лица можно было заключить, что он испытал некоторое облегчение. Бросив взгляд на Марию, я увидел, что она продолжает улыбаться, как и раньше. Была ли в ее глазах жестокость, или мне это только показалось?

После того как я вышел из комнаты, Корделия взяла меня за руку и сказала:

— Миссис Джакоби должна с тобой поговорить.

Я последовал за дамами вниз, в ту длинную, холодную гостиную с люстрами в чехлах и приглушенным освещением. На камине, в котором яростно пылал огонь, стояли две зажженные свечи. При нашем появлении двое охранников, демонстрируя свою бдительность, сразу же вскочили на ноги. Мы отошли подальше к окну и заговорили на пониженных тонах, стоя, возможно, на том самом месте, где после нападения лежал израненный Виктор.

Снег за окном все еще лежал на траве и на ветвях деревьев. Земля теперь была покрыта замерзшими следами служителей порядка, которые пытались отыскать напавшего на Франкенштейна человека. «А не случилось ли так, — подумал я, — что преступник, когда все эти люди разошлись, вернулся вновь? Не стоит ли он там опять, прижавшись к черному стволу дерева?»

И тут миссис Джакоби схватила меня за руку. Я почувствовал (и этому не помешала ткань моей куртки), как сильно сжались ее пальцы. Она горячо заговорила:

— Я больше не могу об этом молчать. Вы должны знать правду. Я обязана вам все рассказать о Марии Клементи.

На лице миссис Джакоби застыло выражение крайнего напряжения.

— Вы должны сейчас выслушать то, что я хочу вам сказать, — начала она, — так как завтра я ухожу от мисс Клементи. Мне уж давно следовало бы это сделать. И по чему я продолжала жить с ней — одному богу известно. Однако совесть моя вновь и вновь мне подсказывает, что я должна от нее уйти. Почему же все-таки я оставалась с ней? Из-за денег, должна я признаться. Она мне хорошо платила. И еще из-за тщеславия. Я полагала, что будет больше пользы, чем вреда, если я останусь с ней. Я даже думала (тщетные надежды!), что сумею изменить ее, смогу со временем сделать из нее разумное существо, человека с душой и сердцем. Но теперь я должна рассказать вам о ней все.

— Очень уж вы сокрушаетесь, миссис Джакоби, — сказала Корделия. — Не поддавайтесь горячим порывам. Гнев и раздражение — плохие советчики.

Тот гнев, раздражение и неприязнь, которые испытываю я к этому омерзительному существу, — прервала ее миссис Джакоби, — возникли не под влиянием порыва. Я говорю о Марии Клементи холодно и трезво. Я провела с ней не один год. Я была свидетелем всех ее проделок. У меня не осталось к ней никаких чувств, кроме отвращения. Мария Клементи, — продолжала женщина, — существо аморальное, настолько аморальное, что это не укладывается ни в какие рамки. Она — воплощение зла. Хотя я думаю, что сама Мария этого не понимает, как не осознает она и того, что делает. Это дикарка… Даже хуже чем дикарка, ибо не раз мы читали о том, что даже у дикарей есть свои нормы социального поведения, свои законы и табу, сколь странными они бы нам ни казались. Мария невероятно жестока. Она ворует, если уверена, что ее не поймают. Она развратна, но умело это скрывает. Ее нимало не заботит, что она делает, ей важно, только чтобы об этом никто не узнал. А я… я помогала скрывать ее проделки.

— Мортимер ее любовник? — спросила миссис Доуни так спокойно, будто интересовалась ценой на рыбу.

Я считал подобное предположение невероятным. Это корыстное, бесчестное ничтожество никак не могло оказаться любовником Марии. Однако миссис Джакоби ответила:

— Да. Так оно и есть. Он является ее любовником, как и сотни других. За пять лет я побывала с ней во всех сто лицах мира, и, куда бы мы ни приезжали, у нее везде были мужчины. Их было столько, что и не перечесть. Некоторые в нее влюблялись. Бедные создания! Им оказалось хуже всего. Трудно было смотреть, как они страдали. Она даже не понимала, какую боль им причиняла. Да и как она могла что-то понять, если сама не умела ни дарить любовь, ни принимать ее от других. Собаки, мне кажется, порой испытывают друг к другу больше привязанности и лучше способны хранить верность, чем Мария Клементи. Что касается всего остального, то я не смогу пересказать вам сейчас все те ужасные вещи, которые она вытворяла и которые я, на свой грех, помогала ей скрывать. В Вене была одна попрошайка, бедная женщина с ребенком на руках. Она останавливала Марию при входе в оперный театр и просила денег. Мария ее терпеть не могла. Началось с того, что певица отогнала ее пинком, когда та приблизилась. Но женщина была настойчивой. И как-то вечером у входа в театр Мария, будто обезумевшая, набросилась на эту нищенку, а потом на ее ребенка. Она вырвала попрошайке глаза… Все лицо женщины было залито кровью. В крови были и руки Марии. Ребенок же упал на землю… Нужно было вызывать врачей. Пришлось много заплатить, чтобы об этом молчали. А в Вене произошел еще один случай. Мария тогда решила, что директор театра отдал предпочтение другой певице, предложив той спеть партию, которую, как считала Клементи, по праву принадлежала ей одной. В результате центральное место на сцене отводилось этой певице, а не Марии. Возможно, директор был любовником той артистки и потому так к ней благоволил. Мария подсыпала извести в крем, который та певица употребляла для очистки лица. Представьте себе, какую боль это причинило той женщине и каким после стало ее лицо. Даже в Дублине — в городе, где Марию нашел ее импресарио, — мне рассказали, что она убила кого-то из своих любовников. Возможно, у нее на то имелись свои причины. Может быть, он сам напал на нее… Однако я столько раз видела, как эта женщина была близка к тому, чтобы совершить убийство, что я вовсе не уверена, будто ей нужны для этого какие-то особые основания.