Однако на следующий день за завтраком служанка сообщила, что рано утром впустила дрожащего Гилмора домой.

При этом она добавила: парень ни за что не соглашался войти, пока она не убедила его в том, что человек, которого он называл «доктором», уже ушел. «Лучше уж я пешком пойду обратно в Шотландию», — сказал он ей тогда.

Я предложил пригласить юношу и спросить у него, чем объясняется его поведение. Бедный Гилмор, вызванный к нам, вошел в комнату, сжимая в руках шляпу. Это был коренастый, крепкий парень с рыжими волосами. Он обладал хорошим чувством юмора и часто вел себя как веселый, жизнерадостный человек, но теперь ему явно было не до смеха.

Начала «допрос» миссис Фрейзер, церемонно объявив, что он повел себя очень плохо, сбежав без разрешения и проведя вне дома всю ночь. Она заявила, что всегда держала его за человека надежного и честного и теперь не понимает, что это на него нашло. Она никак не может допустить, чтобы он бегал ночью по улицам, и желает выслушать его объяснения. Молодой человек ответил достойно, но не очень решительно. Он просил его простить, в том числе и за то, что объяснений на этот счет он дать не может.

Миссис Фрейзер залилась краской и заявила, что если вначале она просила у него объяснений, то теперь она их просто-напросто требует. Гилмор уставился на ковер и ответил:

— Мадам, я не могу этого сделать.

Тут женщина и вовсе утратила контроль над собой. Я видел, какая гроза разразилась над головой бедного Гилмора, и понимал, что разъяренная хозяйка может его выгнать.

И в этот момент паренек обратился ко мне умоляюще:

— Сэр, эта ужасная история никак не подходит для женских ушей. Поэтому-то я и не могу ее рассказать. Я никогда никому ее раньше не рассказывал — ни тете, ни дяде, так как понимал, что эта история очень бы их расстроила.

Вид обеих дам, миссис Доуни и миссис Фрейзер, выражал одновременно и требовательность, и сдержанность. Такой вид обычно принимают женщины, услышавшие, что предмет разговора не для их ушей. Затем миссис Фрейзер заявила следующее: как бы неуместно в присутствии дам ни звучала история Гилмора, она, миссис Фрейзер, будучи его госпожой, имеет полное право знать все, ибо в противном случае ей придется пересмотреть свое мнение по поводу его пригодности для нее в качестве слуги. Дескать, она опечалена мыслью о том, что ей придется пуститься в обратное, очень непростое и далекое путешествие из Лондона в Шотландию с человеком, который в любой момент может неожиданно от нее сбежать. Удрученный паренек уверял свою хозяйку, что он никогда не допустит ничего подобного.

В итоге мне пришлось предложить дамам свои услуги. Я решил пойти с Гилмором в какое-нибудь тихое местечко, поговорить с ним и узнать причину, побудившую его убежать, а затем рассказать женщинам лишь то, что сочту необходимым и приемлемым для их ушей. На это мое предложение миссис Фрейзер и ее сестра холодно согласились. Сопровождаемые их полными упрека взглядами, мы с Гилмором удалились из комнаты и направились в близлежащий трактир. Там я заказал ему пинту эля, и в ожидании, пока принесут наши кружки, мы расположились за столиком поближе к огню. Тогда я попросил его начинать свой рассказ.

Он устремил на меня честный взгляд и, располагая к себе своим мягким акцентом выходца из Оркни (кстати, говорил он неплохо, так как был хорошо воспитанным молодым человеком), поведал ужасную историю, которая перевернула все мои прежние представления о Викторе Франкенштейне.

Мы были в таверне одни, когда Гилмор начал свой рассказ.

— Я встретил доктора Франкенштейна, — проговорил он, — еще до того, как приехал на Большую землю. Я был тогда мальчишкой и жил с отцом на острове Оркни. Моя мать умерла еще во время родов. Жизнь у нас была бедной. Нашу унылую маленькую деревушку, расположенную на побережье, с остальным островом связывала только дамба, и ту море не накрывало только дважды в день, во время отливов. Жизнь наша была тяжелой. В деревне всего-то было десять семей, и все же земля эта едва могла нас прокормить. Жили мы в основном за счет рыбной ловли в суровых морских водах, земля же не была плодородной. Среди нас богатым считался тот, у кого был полный набор кухонной утвари, да еще у кого в доме имелось достаточно кроватей, чтобы все члены семьи могли высыпаться в тепле. Запас топлива, которого хватило бы на всю зиму, считался роскошью. Богачами также считались те, кто просто не голодал. Я рассказываю вам сейчас о нашей бедности и неуверенности в завтрашнем дне (простите мне это отступление) только для того, чтобы объяснить, на какое дело согласился потом мой отец, почему начал он работать на доктора Франкенштейна.

— Франкенштейн приехал на остров? — спросил я.

— Он жил там, — ответил Гилмор. — Однажды доктор приехал туда, везя за собой повозки, и занял большой пустовавший дом на холме за деревней. Дом этот в давние времена принадлежал контрабандисту, который жил еще и тем, что грабил суда, потерпевшие кораблекрушение, а порой и сам нападал на проходившие корабли. Но за несколько лет до этого события контрабандиста схватили и повесили, и делам его пришел конец. Доктор Франкенштейн привез с собой троих здоровенных помощников, которые делали всю работу по хозяйству. Так вот он и поселился в этом доме.

Гилмор остановился, как бы прислушиваясь к себе, и после некоторого молчания продолжил:

— Отец мой не был джентльменом, да и особенно умным его не назовешь, но меня он любил и очень за меня беспокоился. Рос-то я без матери, и кроме него единственным во всем мире родственником моим был дядя, только о нем никто из нас уже много лет ничего не слышал. Отец мой переживал, что же со мной станет, если он вдруг утонет в море, ведь я тогда был еще очень молод. А потому он буквально зациклился на деньгах: каждое пенни старался сберечь из тех скудных заработков, что имел. Пришла ему в голову мысль уехать куда-нибудь, хоть бы даже и в Америку, чтобы получить возможность выбраться из тисков бедности и нищеты, которые крепко нас тогда держали. Но вот приехал доктор, и отец начал работать на него, взявшись за дело, за которое браться ему не следовало. Поэтому-то я никогда и не говорил об этом с дядей: он бы очень расстроился, если б узнал, чем занимался мой отец и в чем, к моему глубокому сожалению, я ему помогал. Много лет я боялся разоблачения. Но теперь, став старше, я понял, что, будучи тогда мальчиком, исполнявшим поручения отца, сам я не совершал ничего такого уж противозаконного. И все же в юности я провел немало бессонных ночей, раздумывая о том, что же именно происходило тогда на Оркни. Это походило на ночной кошмар, только кошмар тот был реальностью, а она гораздо хуже любого сна.

После этих слов Дональд Гилмор опять немного помолчал, а затем продолжил:

— Думаю, мне станет легче, если я разделю с вами это тяжкое бремя воспоминаний.

Я согласно кивнул, мало задумываясь о том, какое же бремя ляжет на мои собственные плечи, когда я облегчу тяжкую ношу Дональда Гилмора. Но даже тогда у меня возникло подозрение: то, что я услышу сейчас о Викторе Франкенштейне, которого так люблю и которым восхищаюсь, выставит его в неприглядном свете. Однако отрицать знание, как подумал я тогда, — это все равно что отрицать самого Бога. Теперь я в этом вовсе не уверен. Однако в тот момент я ответил:

— Знаешь что, дружище мой Дональд, я не сомневаюсь: каких бы дел ты там ни натворил, сделал ты все это по молодости и по неведению. Так что продолжай спокойно свою историю.

— Земля наша была неплодородной, и урожай, который мы с нее собирали, был чрезвычайно скуден, — проговорил паренек. — Вы, конечно, можете себе представить, под каким впечатлением были мы, бедняки, жившие на этом суровом побережье, когда в один прекрасный день по единственной улице нашей деревни проехали груженые повозки из Лервика, которые затем покатили дальше, преодолевая тяжелый подъем на холм, к тому самому месту, где стоял старый заброшенный дом контрабандиста. Приземистый дом этот был сделан из камня, стоял он над обрывом, и было в нем какое-то особое достоинство. Главные окна выходили на море. Перед домом располагался внешний двор, переходивший в мощеный внутренний дворик, где возвышались два больших каменных строения — конюшня, в которой можно было разместить нескольких лошадей, и сарай. И сам дом, и оба эти строения уже пришли в упадок. Доктор без проволочек приступил к их ремонту, доведя до сведения населения острова, что он ученый и что ему необходимо помещение для работы. Предполагалось, что в этих зданиях разместятся его лаборатории. Нам-то это все мало о чем говорило. Радовало уже и то, что мы сможем получить у него хоть какую-то работу: мужчины — по строительству, а женщины — по уборке дома. Мы надеялись, что и в дальнейшем сумеем поработать на нового хозяина, однако, как только дом был подготовлен к размещению, доктор Франкенштейн ясно дал нам понять, что больше в нас не нуждается. Более того, двое здоровенных детин теперь несли вахту у его владений, охраняя их ночью и днем. Эти парни останавливали каждого, кто подходил к дому, и подробно расспрашивали, зачем человек пришел. После этого они объясняли, что доктора не следует беспокоить, и, как правило, всех выпроваживали. Начиная с этого времени мы почти не видели доктора Франкенштейна, а встречали разве что его лошадь, свободно разгуливавшую по улице. Так что расположение местного населения к ученому, появившееся было на первых порах, со временем улетучилось. На смену ему поползли слухи: якобы доктор знается с черной магией, якобы в конюшне у него находится какое-то странное животное, которое никто никогда не видел. И, сказать по правде, странные звуки действительно долетали до деревни, когда ветер дул со стороны дома. То были звуки, подобных которым мы никогда ранее не слыхали. Будучи людьми невежественными, мы порешили между собой, что у него там, должно быть, лев или тигр, а может, медведь, и были очень разочарованы тем, что он не позволял нам пройти в дом и посмотреть на его зверя. Ну а потом начались все наши беды. Доктор Франкенштейн, пока он ремонтировал и готовил к переезду дом, частенько пользовался маленьким, но прочным суденышком моего отца, перевозя на нем разные грузы. И вот однажды ученый спросил отца, не может ли тот сплавать на своем судне в Лоу-Кантриз и взять там один груз, о котором он никогда и никому не должен говорить. Мой отец согласился и договорился с доктором, что пойдет под парусами, ибо путешествие это было немалое для такого легкого суденышка. Кроме моего отца и меня отправиться должны были еще Франкенштейн и два его человека. Остальные люди доктора оставались охранять дом. Путешествие наше прошло удачно. Высадились мы в Остенде, где взяли на борт какие-то деревянные ящики, самый большой из которых доставлен был по морю из Дьепа, а на одной из его наклеек значилось слово «Париж». Размером где-то десять на восемь футов, он, судя по всему, был заполнен жидкостью. Хлюпающий звук внутри него был слышен довольно явственно, потому мы так и заключили. К тому же он был таким тяжелым, что в Остенде, для того чтоб поднять его на борт, нам пришлось воспользоваться лебедкой, и это очень встревожило доктора, так как он знал, что на нашей пристани в Оркни такого оборудования не сыщешь. Через два дня мы вернулись и приступили к разгрузке. Самый большой ящик, то есть тот, в котором содержалась жидкость, выволокли с судна и поставили на поджидавшую нас телегу с помощью веревок и блоков, коими мы пользуемся, когда подтягиваем суда к берегу. Затем телеги стали медленно подниматься в гору, к уединенно стоявшему дому доктора, но из-за большого веса главного груза и из-за прочих сложностей доктор Франкенштейн попросил моего отца отправиться вместе с ним и помочь с разгрузкой. Меня отец оставил тогда у соседей. Так и отправилась эта группа: один впереди с фонарем, так как было уже поздно, другие (в том числе и доктор) рядом с телегой и позади мой отец, поддерживая и подталкивая воз вперед. Хоть отец и отправил меня тогда к соседям — я к ним не пошел. Вместо этого я отправился за повозкой и стал свидетелем того, в чем оказался виновен мой отец.