— Я должен поговорить с ним, — сказал я.

— Я ж тебе объясняю — он слаб на голову, ты ничего от него не добьешься. Но если хочешь, иди, он вон там, в том сарае. А я отнесу эти дрова домой.

С этими словами он тяжело побрел по пристани, а оттуда начал подниматься по лестнице на дорогу.

Немного подумав, я пошел к деревянному строению, на которое мне указали как на жилище великана, и толкнул дверь. Площадь этого помещения была футов десять, и использовалось оно под склад. В глубине его почти до крыши были навалены ящики и бочки, справа лежал свернутый кольцами канат и стояла кирка. Слева же расположенный между грудами ящиков маленький коридорчик фута в три шириной вел к свободному месту в конце помещения, где находилось некое подобие кровати. В тусклом свете я увидел скрючившегося человека. Огромная фигура мужчины, которого издевательски прозвали Обероном, вся как-то сжалась. Так сжимается разве что ребенок, решивший спрятаться в шкафу.

Сначала я не мог рассмотреть выражения его лица, но когда, поборов страх, я сделал шаг вперед, то увидел его зубы, обнажившиеся от страха, как это бывает у приматов.

— Эй, парень… человек, — проговорил я, — кем бы ты ни был, ответь мне на один вопрос: почему ты выслеживаешь Виктора Франкенштейна?

Когда я произнес это имя, он вздрогнул, словно от толчка, отчего мне пришлось сделать шаг назад, так как мне показалось, что он хочет на меня напасть. Но он вскоре опять погрузился в апатию и стал издавать какие-то звуки низким, хриплым голосом. Звуки эти походили скорее на урчание, и смысл их уловить было невозможно. И все же мне показалось, что он хочет что-то сказать.

— Ну давай же, — попросил я. — У меня нет желания причинять тебе вред… но я видел тебя в саду мистера Франкенштейна однажды ночью, а сегодня опять видел тебя там, на изгороди. Что тебе от него надо? Что ты там делал?

И тут я рассмотрел его в тусклом свете сарая. Он плакал отчаянно и безнадежно, всхлипывая и растирая по лицу слезы рукавом того самого черного пальто, которое все время носил. И я, относясь к нему с опаской, да и сейчас его побаиваясь, вдруг почувствовал к нему жалость. Мне показалось, что сквозь рыдания и урчание я смог все-таки разобрать одно слово. «Невеста, невеста, невеста», — казалось, твердил он без конца.

Я повторил его слово и вновь обратился к нему с вопросом:

— Невеста? Ты говоришь, невеста? Какая невеста?

Я вдруг с ужасом представил себе, что смерть настигла бедную Элизабет Франкенштейн из-за того, что этому заблудшему существу, которое сидело напротив ее дома и наблюдало за каждым ее шагом, пришло вдруг в голову, что она должна принадлежать ему. Тогда чудовище ворвалось в дом и, столкнувшись с сопротивлением Элизабет, убило и ее, и ребенка, который оказался вместе с ней. Мысль об этом трудно было вынести.

А великан уже поднялся и, брызжа слюной и спотыкаясь, начал выкрикивать какие-то звуки. Но из его бессвязной речи мне по-прежнему удавалось разобрать только одно: «Моя невеста! Моя невеста!» Он сделал шаг в моем направлении. У него были карие глаза, очень большие. Они горели. Я не мог понять, обращается ли он ко мне за помощью или угрожает, а потому стал отступать к двери, хотя в это время мне показалось, что я начал уже кое-что разбирать в его бессвязной речи.

— Он… забрал… мою… невесту, — казалось, говорил этот человек.

У меня не хватило мужества остаться и выяснить, что именно он имеет в виду. Снежный вихрь не утих, вокруг не было ни души, к тому же начинало темнеть. Я решил отступить. Выйдя из сарая, я направился к дороге, продолжая спокойно говорить со странным существом.

— Кто забрал твою невесту? Из-за этого тебе так плохо? Скажи мне, что за беда с тобой приключилась?

Он шел прямо на меня. Думаю, шел без злого умысла, и все же его огромная, неуклюжая фигура выглядела угрожающе. И тут он проревел, хоть и сбиваясь, но вполне разборчиво:

— Франкенштейн!

На этот раз сомнений в обуревавшем его гневе у меня не возникло.

Должен признаться, что в этот момент мои нервы не выдержали. Я развернулся и побежал по причалу, потом, спотыкаясь на скользких ступеньках, вылетел на дорогу и, бросив взгляд назад, дабы убедиться, что он меня не преследует, скользя по снегу, который теперь образовал на земле покров где-то в дюйм толщиной, торопливо направился к дому. Пройдя немного, я опять обернулся, дабы убедиться, что великан не идет за мной. Выяснив, что меня не преследуют, я замедлил шаг и отправился к дому, промокший и замерзший, с трудом передвигая ноги.

Мое отступление вовсе не означало, что я почувствовал в этом несчастном существе реальную для себя угрозу. Великан не сделал мне ничего плохого: он лишь поначалу пошел за мной, а потом вернулся в свое логово. Его страстная непонятная речь скорее походила на просьбу о помощи, чем на угрозу. А затем он выкрикнул имя Франкенштейна, именно выкрикнул, как мне показалось, с негодованием и болью. Что это могло означать? Голова моя гудела, но одно я знал теперь наверняка: холодно и невозмутимо отрицая свое знакомство с этим великаном, Виктор мне лгал. Человек этот не был химерой, не был плодом моего воображения. Виктор не сказал мне правды. Эта мысль особенно угнетала меня, пока я еще долгое время шел пешком до своего дома.

На Грейз-Инн-роуд я прибыл в весьма плачевном состоянии. Гилмор, открывший входную дверь, был поражен моим внешним видом, однако единственное, что я мог сказать ему в этот момент, было: «Будь бдителен, Гилмор. Никаких изменений к лучшему не произошло». Больше мне ничего не удалось сказать, ибо распахнулась выходившая в холл дверь гостиной и на пороге появилась чрезвычайно взволнованная миссис Доуни.

После этого присущие обеим дамам доброта и внимание были полностью направлены на меня. В спальне растопили камин и устроили мне ванну с паром, затем переодели меня во все чистое и усадили к огню в гостиной, заставив опустить ноги в ванночку с горчицей. Засим последовал ужин и пунш с добавлением виски, ибо миссис Фрейзер никогда не пересекала границы своих владений, не прихватив с собой несколько бутылочек, наполненных содержимым домашнего производства. Однако за этим теплым, женским вниманием и добротой стоял жесткий принцип quid pro quo.[16] Взамен дамы потребовали от меня подробного пересказа истории, которую поведал мне в трактире Гилмор. Очевидно, им мало что удалось выудить у самого автора. У меня же, из-за последовавших за этой историей событий сегодняшнего дня, все окончательно смешалось, поэтому я предпочел бы вообще ничего не говорить. Жаль, что я не мог в интересах безопасности всего семейства дать команду сменить место жительства и уехать подальше от всех этих таинственных дел. Но, будучи в этом доме всего лишь постояльцем, я, конечно же, не мог отдавать приказов, а коль скоро я захотел бы воздействовать на всех с помощью убеждения, мне пришлось бы рассказать все как есть, во всех подробностях.

Поэтому, не оправдав надежд миссис Доуни и ее сестрицы и ничем их не порадовав, я сослался на усталость и рано отправился спать, не преминув, однако, по дороге тайком заглянуть в кухню к Гилмору и сообщить, что сегодня вечером ему следует очень внимательно следить за домом, а также попросить его, чтобы в одиннадцать часов он поднял меня, дабы я смог сменить его на вахте. Увидев, что парень очень встревожился, я объяснил ему, что встретил врага Виктора и что тот, возможно, невменяем, и находится он совсем недалеко от нас.

— Этот малый производит впечатление человека безобидного, но не исключено, что он бывает таким не всегда. Завтра я постараюсь составить для нас план действий, но сегодня мы должны быть начеку.

После этого я удалился к себе и прилег на кровать прямо в одежде, чтобы хоть немного отдохнуть. В одиннадцать часов Гилмор, как мы и договаривались, меня разбудил, и, когда все в доме отправились почивать, я спустился вниз. Из окна моей комнаты было видно, что все деревья, сад за домом и грядки для овощей побелели от снега. Темнели смутные очертания домов, в большинстве из которых окна уже погасли. Колченогие трубы все еще выпускали дымок в ночное небо. На всем обозримом пространстве, в каком направлении ни посмотри, не было видно ни единого следа, нарушавшего эту снежную белизну. С улицы не доносилось ни шума транспорта, ни голосов людей; снег, казалось, накрыл всю землю огромным одеялом белого безмолвия.