И потянулись они друг к другу, как два магнита, слюбившись и сблизившись так поспешно и бурно, что и августа ждать не пришло им в голову. Пелагея приходила теперь в его покои без всяких на то приказов, ровно к себе домой. И как только появлялась, бесшумно и как бы крадучись открывая и запирая дверь, все враз менялось — и всякие праздные да посторонние мысли, владевшие унтер-шихтмейстером до ее прихода, как ветром сдувало… И они, оставаясь наедине, Иван да Пелагея, и секунды более не могли находиться врозь, а тотчас бросались и приникали друг к другу с такою жадной силой и торопливостью, словно вконец изнеможенный путник к живительному роднику — и пили, пили неутомимо из этого чистого и сладкого родника…

И так хорошо было им нынче всегда и повсюду, когда они оставались вдвоем — и в комнате этой, окнами во двор, откуда и во второй этаж сквозило сиреневым духом, и на берегу Москвы-реки, где они прохаживались рука об руку, поднимаясь по крутым ступенькам на Всесвятский мост, единственный каменный мост в Москве, застроенный с обеих сторон лавками… А случалось, в отгульные либо праздничные дни, когда Пелагея бывала свободна, отправлялись на Красную площадь. Шли по Никольской улице, довольно прямой и узкой, мимо церкви Казанской Богородицы, вдоль кирпичных лавок иконного ряда, позади которых виднелись мрачноватые строения Заиконоспасского монастыря… и флигель в ограде. Вот этот флигель более всего и привлекал Ползунова. О флигеле этом рассказывал Семен Порошин. А теперь он и вовсе видел его вблизи — и был удивлен. Одноэтажный кирпичный домик хоть и невзрачен внешне и неприметен на вид, но знаменит и славен: здесь размещалась Славяно-греко-латинская академия, в которой учился Тредиаковский, а чуть позже и Ломоносов…

Дальше, за флигелем, виднелась и еще одна церковь. Все здесь было интересно и внове унтер-шихтмейстеру. Однако сама Красная площадь разочаровала. Шумная, пестрая, тесно заставленная торговыми рядами и лавками, которые лепились не только вдоль стен, но и в самих башнях размещались. И грязи, мусора, дурных запахов тоже хватало. «Не Красная, а Грязная площадь», — подумал Ползунов, но вслух не сказал об этом, боясь обидеть Пелагею — слишком близко к сердцу все она принимала. Говорят, раньше, когда Москва была столицей, порядка здесь было больше.

Но торговля шла бойко. И прямо в центре, впереди лавок, примыкавших к стене, тянулись передвижные палатки, рассекая площадь пополам и во всю длину — от каменного спуска к Охотному ряду, где торговля шла не менее живо, до самого Рва, почти вплотную к ограде Покровского (приснопамятного Василия Блаженного) собора с разноцветными куполами… И всюду, как муравьи, сновали ручные торговцы с корзинами и лотками — пирожники, блинники, разносчики всякой другой снеди… Тут же продавали и грушевый квас, черпая ковшами из деревянных бочонков, и сбитень медовый, зазывая, заманивая покупателей скоморошно-веселыми прибаутками и побасками… В самих же башнях Китай-стены лавки были и побогаче да поизысканнее — мануфактурные, мелочные, со всякой дорогой утварью и привлекательной мишурою… Сюда и покупатель не всякий заглядывал — цены кусались.

Но здесь-то Ползунов и присмотрел товары, кои значились в заказном реестре: и парусное полотно, равендук суровый, и тонкое фламандское… Промедлять не стал, ограничиваясь поглядками, а тотчас и закупил все сполна — восемьсот тридцать аршин парусного да более пятисот фламандского. Нанял извозчика ломового — и перебросил товар на гостиный двор, уложив тюки в сарае.

Теперь оставалось дело за малым — сыскать деревянные роспуски без кибиток, с окованными колесами, седла, узды и прочую сбрую… Но можно не сомневаться — все будет закуплено. Ползунов тем и отличался, что всякое дело, большое и малое, неукоснительно доводил до конца, стараясь и выполнить его наилучшим образом.

Порадовал он и Пелагею, купив ей в подарок на троицын день чудный гарусный полушалок с кистями. И Пелагея, взяв его в руки, вспыхнула изумленно — дорог не столько подарок, сколько приятно само внимание, — бережно развернула, накинув на плечи, и глянула в зеркало:

— Ой, как мне нравится!

Доволен и Ползунов остался. Приобнял Пелагею, ощущая пальцами текучую мягкость гарусной ткани, и тихо сказал:

— Вот и носи на здоровье. Нынче в Сибири такие в обычае.

— Правда? — вскинула голову и засмеялась. — Ну вот, еще и до Сибири не доехали, а я уже сибирячка.

— Доедем, — пообещал он и, наклонившись, прильнул губами к ее уху, горячо прошептав: — Люблю тебя! Так люблю, что сил никаких…

— И ты мне мил, — впервые она призналась, зажмурилась от волнения, и голову прислонила к его плечу. — Господи, как все повернулось! Ох, унтер-шихтмейстер, увози ты меня… увози поскорее в свою Сибирь!..

Два месяца пролетели — как два дня. В середине августа жара спала, а ночами уже и холодком потягивало. Давно отцвела синель, но запах ее как будто все еще держался, растворившись в самом воздухе.

И все было готово к дальней дороге — улажены все дела, все необходимое закуплено, упаковано. Однако дня за три до отъезда Ползунов решился и еще на одну покупку, столь негаданную и скороспешную, что удивил не только Пелагею, но даже и всезнающего, вездесущего Ширмана.

А вышло так. Сведав от одного знакомого (за два месяца и таковые завелись), что в городе Керинске, под Москвой, некий подканцелярист Токорев может устроить купчую, Ползунов, никому не сказавшись, однажды утречком выехал на извозчике в тот неведомый городок. И названного подканцеляриста разыскал без особых трудов — Керинск столь невелик, что все там друг друга знают. И с купчей уладилось тоже легко. Вечером Ползунов воротился в Москву, на гостиный двор, и, разыскав Пелагею, весело доложил:

— А вот и мы, с вашего дозволения!

Пелагея смотрела на него, сияющего неведомо от какой удачи, и ничего не могла понять. Перевела взгляд на стоявшего рядом с ним худенького востроносого мальчика лет десяти-одиннадцати, конопатенького, в картузе с кожаным козырьком — и вовсе запуталась: кто таков, откуда?

Подошел капитан Ширман, строгий непривычно и трезвый, как стеклышко, и тоже удивленно посмотрел на мальчика:

— А это что за добрый молодец?

— А это Ермолай Яковлев, с вашего позволения, — отвечал Ползунов, посмеиваясь, — наш казачок. Он вместе с нами поедет в Сибирь, — и, взяв мальчика за плечо, легонько подвинул вперед, как бы выставляя напоказ и обращаясь к нему: — Вот, Ермолай, твоя хозяйка, Пелагея Ивановна, будешь служить под ее началом.

Мальчик, зыркнув живыми острыми глазами, проворно снял картуз и поклонился низко:

— Здравствуйте, барыня.

Пелагея охнула, заметно смутившись, столь непривычным для нее оказалось такое обращение, потянулась было к мальчику, чтобы погладить рыжие вихры, но тут же и отвела, опустила руку, будто кто изнутри подсказал не делать этого, а держать казачка на почтительном расстоянии, как и подобает барыне…

Позже, оставшись наедине с Ползуновым, осторожно спросила:

— А может, с казачком-то поспешил? Обойдемся. Слава Богу, и свои руки имеются, — показала, так и эдак повернув белые аккуратные ладони, и шутливо добавила. — А то и вправду барыней стану.

— Своих рук на все не хватит, — твердо сказал, будто поставил точку, Ползунов, давая понять, что решения своего не изменит.

И Ширман, выбрав момент, с ехидцей подковырнул:

— Ну что ж, унтер-шихтмейстер, поздравляю с покупкой! Становишься ты, сударь, не только семьянином, но и владельцем душ.

— Каких душ? — нахмурился Ползунов. — Казачок, что ли?

— Лиха беда начало! — язвил капитан. — И сколько ты за него отвалил?

— Сколько надо — столько и заплатил. Тебе зачем это знать?

— А все же? Любопытно. И что ты из этого делаешь секрет?

— Да никакого секрета я не делаю, — помедлив, сказал. — Двадцать рублей. Что еще скажешь?

— А что сказать? Недорого. Нет, в самом деле! — вскинулся Ширман, хитро щурясь. — Если картина с Петром Великим обошлась тебе в десять рублей, а ведро царской водки ныне стоит рубль девяносто… Нет, господин унтер-шихтмейстер, ты не прогадал.