Но в то давнее лето работал он с огромным желанием и рвением — и за месяц (отнюдь не праздного) путешествия отмерил немало верст, прошел и проехал местами безлюдными и уремными, оставляя там и сям за собою вбитые колья — вешки для будущих зимовий. Так и достиг, наконец, живописнейшего уголка, названного Горновым Камнем (отсюда возили когда-то камень для кладки горнов и плавильных печей), и вбил еще один кол, наметив четвертое на своем пути и, наверное, самое удобное зимовье, от которого до Змеевского рудника — рукою подать. Он и этот, последний прогон, легко одолел, не выпуская из поля зрения ничего и отмечая в рапорте: «Ближее и способнее не признаваю, понеже расстояние от Горнового Камня до рудника 24 версты 400 сажен».

Похоже, измерил он этот путный отрезок не только шагами, но и мерной цепью, которой пользовался при обследовании постоянно. Ибо точность для Ползунова была чертою отменной — и главным мерилом во всех делах.

Изыскания же завершились удачно. И тогдашний начальник заводов Беэр похвально отмечал зоркость и старание молодого рудознатца. Именно в то лето, с легкой руки Ползунова, и утвердилась окончательно идея переброски змеевской руды водным путем — по Чарышу и Оби, до Барнаульского завода. И путь тот оказался в два с половиной раза короче давно обжитого и накатанного рудовозного тракта.

Позже Иван Ползунов и сам пройдет этим водным путем, командуя судами Чарышской флотилии. Но то уже пройденный путь.

А нынче, оказавшись опять в Колывани, шихтмейстер вспомнил те давние дни — и захотелось вновь побывать на главном Зме-евском руднике, посмотреть, что там свершилось вчера и что деется сегодня.

Выбрал денек — не лучший, как позже окажется — и выехал поутру, прихватив с собой и Яшутку Хлопина, покормленка и ученика своего — пусть малый глядит и кумекает, что к чему, да знает, откуда берутся и как достаются блик-зильбер и золото бликовое.

Поездка, однако, радости не добавила. Поспели как раз к похоронам — примета, увы, невеселая. Змеевцы в тот день хоронили забойщика Парамона Лиходеева, сгоревшего заживо от вспышки пороховой…

— Как же это случилось? — спросил Ползунов старого штейгера, и тот, вздохнув глубоко и протяжно, ответил:

— Дак нынче такое нередко случается. А Парамошка, слава Богу, хоть семерых по лавкам не оставил, совсем еще молодой… Шибко в последнее время участились несчастные случаи, — жаловался старый штейгер, прошедший за свою жизнь все ступени горных работ. — Страдают, ваше благородие, и горщики, коим приходится робить в подвешенном виде, бо шахты углубились, забои смещаются в сторону рудных жил, а в таком положении пользоваться подъемными да спусковыми лестницами нельзя. Вот и приходится крепить забойщика концом каната к поясному ремню да спускать вниз ручными воротами, гаспилями, значит, а там он, в забое, вздует свечу и чертомелит весь день на весу, дыша каменной пылью и свечным чадом… И крепильщикам тоже несладко. Но особливо достается шпуровщикам, — рассказывал старый штейгер, — бо они, шпуровщики, первыми подставляются под огонь. Как? — спросил сам себя, коротко глянув на Ползунова, тот молча слушал. — А так, ваше благородие, — продолжил печальную сказку, — пробьют кувалдою да кайлом выемки, шпуры, значит, в камне, начинят пороховым зарядом… Вот здесь-то иншим и не хватает сноровки да прыти. Как вон и Парамону, царство ему небесное. Шнур поджег, а сам замешкался, не успел сховаться в укрытие… Беда! — после паузы долгой надсадно вздохнул старый штейгер. — А что делать? — смотрел на шихтмейстера виновато, и лицо его серо-землистое, будто с накрепко въевшимся в кожу каменным бусом, темнело провалами сухо блестевших горячечных глаз.

Ползунову давно знакомы такие лица. Он видел их и на горных разработках, в самих шахтах, и у плавильных печей, среди подносчиков и засыпщиков руды и угля, и подле гармахерского горна, извлекающего из рудных полуфабрикатов готовое серебро… Блик-зильбер! Тот самый блик-зильбер, которым и пополняется государственная казна. Да только владеют и распоряжаются той казной совсем уж иные лица…

И хотя в тот день Ползунов увидел на Змеевском руднике и перемены отрадные — и новые шахты на бывшем пустыре, и даже трейб-шахту, этакий добычный колодец, руда по которому поднималась не вручную, как прежде, а конной машиной, и новое водоналивное колесо, вертевшее толчею, где толклись и дробились отборные руды, но горький осадок в душе так и остался: слишком тяжек и лишен всякой защиты и безопасности труд главных добытчиков этих ценных руд… А как его облегчить? — мучительно думал шихтмейстер, не находя пока никакого ответа.

Возвращались в сумерках. К вечеру подстыло, и легкий возок дробно постукивал колесами по затверделой дороге. Проехали мосток через речку Змеевку. Справа темнели отроги колыванской гряды. Обогнули озеро Колыван, слабым ледком схваченное, и дорога незаметно вышла на главный рудовозный тракт.

Ползунов оживился и тронул пригревшегося рядом Яшутку за плечо:

— Спишь, Яков?

— Нет, Иван Иваныч, — вскинулся тот. — Думаю.

— Думаешь? Это хорошо. Думать тоже надо уметь. И о чем же ты думаешь?

— Да так, о разном… Жалко Парамона.

— А других?

— И других тоже.

— Вот, вот! — вздохнул Ползунов. — А что, Яков, не пожалел, что поехал со мной?

— Нет, Иван Иваныч, мне интересно…

— Интересно, говоришь? Да, интересно, — как бы и сам подтвердил, заметно повеселев. — Ну, теперь, чаю, не спутаешь похверк с трейб-шахтой?

— Никогда! — отчеканил Яшутка. — Память у меня, Иван Иваныч, не решето, — слегка прихвастнул.

— Ну, ну, — одобрительно покивал Ползунов и тепло, по-отцовски, привлек и прижал его к себе, приласкал мальчишку. Эх, ему такого бы сына! — Добро, Яков, — добавил расстроганно, — иного я от тебя и не ждал.

А вскоре новое событие потрясло Колывань. Нет, то не оговорка — потрясло, иначе не скажешь. И Ползунов отмечал в рапорте, срочно отправленном в Канцелярию, сделав запись по горячим следам: «Сего месяца в 28 число, пополудни в 8 часу, от начала 28 минуты происходило земли трясение, сперва зачинаясь тихо и мало заметным дрожанием и так умножаясь до тридцатой того часа минуты… — точность и здесь оставалась главным его мерилом. — Стеновые в конторе часы остановило, — зафиксировал и эту подробность, далее, как видно, продолжая вести наблюдение и отсчет времени по своим карманным часам, — и все строение с треском качало. Однако и без всякого при том урона», — как бы дух перевел и заключил с облегчением. Слава Богу, все обошлось, хотя и напугало колыванцев порядком.

Произошло же это «земли трясение» 28 ноября 1761 года, как раз в ту пору, когда Ползунов замещал уехавшего в Барнаул управляющего заводом.

Вернулся Улих неделю спустя, посвежевший лицом и в бодром, приподнятом настроении.

— Ну, господин шихтмейстер, каково управлялось? — справился весело, пожимая руку Ползунова. — Тряхнуло вас тут, говорите? Читал, читал ваш рапорт. И радовался, что никакого урона заводу не причинило. А в Бийске кой-где крепостные стены и печи в хоромах порушило… Да и в других местах трясло изрядно.

— А что, в Барнауле толчков не было? — спросил Ползунов.

— Толчки наблюдались и в Барнауле. Мебель в домах ходуном ходила, — сказал Улих, усаживаясь в свое присутственное кресло и кивком головы приглашая шихтмейстера задержаться и сесть в другое кресло, боком стоявшее с внешней стороны стола. — Но главный толчок получили мы от Порошина, — перевел разговор в деловое русло. — Так что ваши слова, любезный Иван Иванович, полностью оправдались, — глянул приветливо. — Генерал с того и разговор начал: чтобы увеличить выплавку серебра на Алтае, надобно сблизить заводы и рудники… А затем и новые строить. И тут вы тоже угадали: не с пустыми руками явился генерал.

И Улих, поведав о планах главного командира, заметил, что, судя по всему, вернулся Порошин всерьез и надолго — тому подтвержденье и то, что приехал он не один, а с дюжиной молодых кадетских сержантов и воспитанников Московского университета, коих немедля велит обучать горному делу, привез генерал и собственного сына…