Поездка сия, затяжная томительно — два месяца в один конец и столь же обратно, — вознаградила унтер-шихтмейстера Ползунова негаданным и счастливым исходом. Как говорится, не было ни гроша, — да вдруг алтын! Уезжал унтер-шихтмейстер знатным холостяком, а воротился с пригожею молодицей…

А все начиналось буднично, с казенно-сухого и прозаического указа: «Понеже здешний год приходит к окончанию, то надлежит безотлагательно препроводить в Санкт-Петербург приготовленный совокупно и в немалой сумме блик-зильбер для Ее Императорского Величества…» — далее шли подробные обоснования упомянутого предприятия. И названы были главные сопроводители. Обоз снарядили из двадцати подвод — сумма блик-зильбера (серебра высшей пробы) оказалась внушительной, более двухсот двадцати пудов, да золота чистого, бликового, около трех пудов, да всякой другой всячины, необходимой в дороге, набралось изрядно… Охрану столь ценного груза поручили горному обер-офицеру Ширману, имевшему за плечами немалый опыт подобных вояжей. Ответственность же за саму доставку серебра на Монетный двор, а также доклад о состоянии дел на Колывано-Воскресенских заводах, коль скоро таковой востребуется в высочайшем Кабинете, возложили на унтер-шихтмейстера Ползунова, оказав ему тем самым неслыханное доверие: такие обозы доселе неизменно сопровождались офицерскими чинами, он же, Иван Ползунов, не успел еще избавиться и от унтерской приставки. Хотя и надеялся втайне на скорое повышение…

После рождества, дня за два до новогодья, Ползунов получил в Канцелярии подорожные бумаги, тетрадь для записи путевых расходов, довольно большую сумму денег — не только на весь проезд, но и на покупку в Москве и Санкт-Петербурге всевозможных товаров для заводских нужд, а также Инструкцию…

— На все случаи жизни, — шутливо пояснил знакомый канцелярист Дмитрий Хлопин, дружески приобнимая унтер-шихтмейстера и с загадочной ухмылкой кивая на бумаги в его руках. — Ну, а ведомо ли тебе, какие репорты везешь в Кабинет? — допытывался Хлопин, зная наперечет все эти документы, им же пронумерованные и тщательно перечисленные в особом реестре. — Вот, например, о чем говорится в репорте за номером 4442? — весело и с подначкой смотрел на приятеля. — Или не знаешь?

— Всего знать неможно, — уклончиво отвечал Ползунов.

— Тогда я подскажу, — не унимался Хлопин, — а в репорте за номером оным говорится о произведении унтер-шихтмейстера Ползунова в офицерский чин…

— Это, друг мой, еще на воде вилами писано, — слегка даже поморщился Ползунов. Однако игриво настроенный Хлопин и тут нашелся:

— Не вилами, а пером! А что написано пером — не вырубишь и топором. Так что вернешься обратно шихтмейстером. Годится?

— Годится, — кивнул Ползунов. — Только давай не будем ставить телегу впереди лошади.

— Ладно, не будем, — легко согласился Хлопин и круто повернул разговор. — А покуда ты здесь — приглашаю тебя встретить Новый год вместе. Женка моя будет рада такому гостю, а уж сын Яшутка и подавно — малец души в тебе не чает. Все уши прожужжал: когда да когда Иван Иваныч зайдет к нам в гости? Не знаю, чем ты его подкупил?

— Это наш секрет.

— А-а, тогда молчу… Ну, а насчет приглашения как, годится?

— Годится! — засмеялся Ползунов, настроение и у него было прекрасным. Накануне отъезда удостоился он и напутственной беседы с Иоганном Самюэлем (а попросту — Иваном Самойловичем) Христиани, временно, а точнее сказать, фактически исполнявшим обязанности начальника заводов, повелевшем паче глазу беречь и доставить в полной сохранности драгоценный груз. «А такоже по приезде на место, — наказывал Христиани, — доложи о своем прибытии заочному ныне, — он так и сказал, — заочному ныне главному командиру Колывано-Воскресенских заводов Андрею Ивановичу Порошину. — И добавил для полной характеристики. — Человек он весьма образованный и осведомленный во всех тонкостях рудознатного дела, полковник Порошин. Да ты, должно, и помнишь его, не забыл?» — глянул пытливо. «Так точно, господин асессор, хорошо помню», — подтвердил Ползунов. «Вот и ладно! Стало быть, тебе, унтер-шихтмейстер, и карты в руки, — щегольнул Христиани расхожею поговоркой и встал, вышел из-за стола, проводив Ползунова до двери. — Ну, поезжай, поезжай, голубчик. С Богом!»

И в первый день 1758 года, спозаранку, по утреннему морозцу, распевно скрипя и посвистывая полозьями, санный обоз покинул Барнаул и двинулся в долгий путь. Ехали большей частью шагом, лишь изредка переходя на трусцу, будто встряхивая задремавших лошадей и себя избавляя от тягучей сонливости.

Морозы меж тем упали, сменившись буранами. Задуло — свету белого не видать. Дорогу перемело. И чтобы проехать, солдатам горной охраны, сопровождавшим обоз под началом капитана Ширмана, то и дело приходилось брать в руки широкие деревянные лопаты и разгребать суметы, раскидывая по сторонам тяжелый сыпучий снег… Меняли коней на почтовых станциях — и дальше, дальше двигались по Сибири, которой, казалось, нет и не будет конца.

Ползунов и Ширман ехали в одной повозке, крытой наглухо, лишь в маленькое слюдяное оконце пробивался дневной свет. И хоть не шибко тепла кибитка, однако непродуваема, а коли завернешься в бараний тулуп — холод и вовсе нипочем.

Минули святки. А после крещенских морозов погода опять смягчилась, высветлив и открыв глазу нескончаемые пространства… Но вот и Сибирь осталась позади. Урала-батюшки достигли, ненадолго задержавшись в Екатеринбурге, на родине Ползунова. Здесь он родился, школу словесную, а потом и арифметическую окончил, работал на заводе, был учеником знаменитого механика Никиты Бахарева; здесь, в заводском посаде, на берегу речки Исеть, жили его родители — Иван Алексеевич и Дарья Романовна. Ах, как екнуло, должно быть, и зашлось от предчувствия близкой встречи с родными сердце унтер-шихтмейстера! Однако, по всем догадкам, встреча была короткой, а каковой в действительности — тому нет свидетельств. Одно известно: уже на другой день обоз тронулся дальше.

И вот, наконец, под тягучий напев полозьев откатился назад студено-метельный январь. И февраль уже был на исходе, когда в один из оттепельных и солнечных деньков обоз въехал в Москву, встретившую сибиряков радостным благовестом — звонили к обедне.

Однако Ползунову и солнечный день был не в радость — у него с утра сильно разболелась голова, виски будто обручем стянуло, и он, притихший и молчаливый, сидел в углу кибитки, боясь лишний раз пошевелиться и желая лишь одного — поскорее добраться до места. Ширман сочувственно смотрел на него и всячески подбадривал.

— Ничего, ничего, потерпи малость, — говорил он. — Вот приедем на постоялый двор, там и лекарь сыщется, мигом тебя исцелит… Отдохнем, пообедаем. О, брат мой, трактир там, в кабинетской гостиной, самолучший в Москве! — живописал капитан, должно быть, в предвкушении сытного обеда, гурманом он слыл отменным. — А какие там вина! И кушанья на любой выбор. Пожелаешь, так тебе не токмо рыбное или мясное, но и устриц флиссингенских подадут…

— Это что еще за устрицы… флиссингенские? — вяло поинтересовался Ползунов, потирая виски ладонями.

— А из Нидерландов, — охотно просветил его капитан. — Есть там у них порт Флиссинген, оттуда сих устриц и поставляют. Ах, и добра закуска! — причмокнул губами и шумно сглотнул. — А под устриц и стакан водки не помешает. Выпьешь — и всю хворь как рукой снимет. Не веришь? — глянул весело. — Лично я тем и спасаюсь.

Наконец, приехали. И ворота перед ними гостеприимно распахнулись: добро пожаловать, господа сибиряки! Кабинетская гостиная располагалась где-то за широкой спиной Китай-города, на задворках старых посадов Зарядья. Удобный въезд вел прямиком к огромной завозне — длинному и поместительному бревенчатому сараю, куда и запрятали обоз. Однако предусмотрительный Ширман не ограничился этим и для полной надежности — береженого и Бог бережет! — поставил охрану, дабы ценный груз ни на минуту не оставался без присмотра.