Услышав последнее, Ползунов вскинулся и живо переспросил:

— Сына? Неужто Семен приехал?

— Как зовут, не знаю, — пожал плечами Улих, дивясь непонятному интересу шихтмейстера. — Может, Семен. Да, кстати, — спохватился, вспомнив нечто более важное, — генерал справлялся о вас. Христиани доложил ему, что шихтмейстер Ползунов ныне управляет повытьем в Колывани. Порошин выслушал и сказал: хорошо, пусть пока управляет. Но мне показалось, генерал что-то недоговаривает.

— И что же он может недоговаривать? — екнуло сердце шихтмейстера: не забыл его Порошин!

— Это и мне любопытно, — ответил Улих и, чуть подумав, признался: — Боюсь, однако, что долго вы здесь не задержитесь.

— Почему? — удивился шихтмейстер. — Почему же не задержусь?

— Чутье мне подсказывает.

И не ошибся. Не прошло и полгода, как указом главного командира заводов Ползунов был отозван в Барнаул.

И еще одно событие произошло в конце 1761 года. 25 декабря, в день рождества Христова, скончалась Елизавета Петровна — истинно русская императрица, умевшая, по свидетельству современников, бесподобно исполнить менуэт и сплясать барыню, любившая быструю и лихую езду: это она в двое суток могла проскакать от Петербурга до Москвы, загнав не одну лошадь; это ее при жизни многие бранили нещадно, а по смерти дружно оплакали… «Царствование ее было не без славы, даже не без пользы, — отметит историк и уточнит: — Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете; она оставила после себя в гардеробе слишком 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок, кучу неоплаченных счетов и недостроенный громадный Зимний дворец…»

Но и она же, Елизавета Петровна, оставила после себя первый российский университет в Москве, а в Петербурге — первый театр (сумароковский) и Академию художеств… Мирная и беззаботная, по словам того же историка, она многие годы вынуждена была воевать, отстаивая честь и величие России, побеждала главного стратега того времени Фридриха Великого, брала Берлин, уложив пропасть солдат на полях сражений — и ушла, оставив после себя незаконченную войну… и казну пустую. Ах, как хотела она ее пополнить! Потому и вернула на Алтай генерала Порошина. «Надобно, мой дружочек Андрей Иванович, зело необходимо увеличить выплавку серебра на Колывано-Воскресенских заводах, — говорила, напутствуя. — Постарайся, голубчик!»

А еще оставила после себя русская государыня «самое неприятное из всего неприятного» — ею же самой назначенного наследника, любимого племянника, герцога Голштинского Карла-Петра-Ульриха, известного в России под именем Петра III, о котором современники говорили, что, взойдя на престол, он «стал еще более голштинцем».

Однако весть о кончине государыни дошла до Сибири лишь в январе 1762 года. И в этом же январе горные офицеры, в их числе и шихтмейстер Ползунов, присягали на верность новому императору.

Меж тем Ползунов и представить себе не мог, сколь причудливо и тесно тут все переплелось. И немало был удивлен, узнав о том, что генерал Порошин привез на Алтай младшего сына, а старший, двадцатилетний Семен, знакомый Ползунову по Петербургу и сбиравшийся вместе с ним «рудники и заводы сближать», вот уже более года служил флигель-адъютантом при государыне, а после ее кончины перешел «по наследству» к Петру, но продержался недолго… впрочем, ровно столько, сколько сумел продержаться на престоле (всего лишь полгода) «вялый голштинец», успевший, однако, заключить позорный и во всех отношениях невыгодный для России мир с Фридрихом Великим да еще и повернуть российскую армию против недавних ее союзников… И «голштинцу» этого не простили: в конце июня того же года Петр Третий был смещен и отправлен подальше от столицы, в загородную мызу Ропша, где и оставался до последних своих дней под опекой могучего исполина и главного соглядатая графа Алексея Орлова.

Шестого июля Екатерина подписала манифест, в котором впервые и столь откровенно признавалась: «Самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе… есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною».

А в Ропше (причина «пагубного следствия»?) в тот день случилась якобы ссора между Петром и «еще кем-то», их якобы попытались разнять, Петра и «еще кого-то», но допустили неосторожность… Потом Алексей Орлов, как бы винясь и оправдываясь, докладывал Екатерине: «Не успели мы разнять, а его уже и не стало…»

Седьмого июля бывшего императора, скончавшегося якобы «от прежестокой колики», спешно доставили в Петербург и столь же спешно и тихо похоронили в Александро-Невской лавре. Екатерина, «по просьбе всего Сената», на похоронах не присутствовала.

А где все это смутное время и по какую сторону «барьера» находился флигель-адъютант Семен Порошин — догадаться нетрудно. Думается, не случайно Екатерина, отнюдь не страдавшая близорукостью, не отринула молодого и умного офицера, а напротив, приблизила и обласкала, назначив его воспитателем и учителем математики своего восьмилетнего сына, великого князя и наследника Павла.

Однако не будем забегать вперед.

Семья Ползуновых с переездом в Барнаул — ополовинилась. Дворовая девка Парашка «сбежала», как известно, еще с пристани Красноярской, будто канула (а может, и канула) в зеленые омута чарышское, денщика Семена Бархатова шихтмейстер спровадил по службе, надеясь — при надобности — новым услужником обзавестись, а покормленок Яшутка Хлопин после трехлетней разлуки вернулся к родителям… И остались они втроем: Ползунов с женою да казачок Ермолай, вымахавший за эти годы в дюжего молодца, окрепший и хваткий, охоче, без лишних указок, взваливший на себя всю черновую и тягловую работу по дому — так что и подталкивать его не приходилось.

Поселились в казенной светлице на Тобольской линии, наискосок от соборной площади — место приметное и живое, дома один к одному, бревенчатые, просторные, в ограде, чуть на отшибе, бани по-белому, трубы над крышами… Впрочем, таких домов, «офицерских» светлиц, по Тобольской линии с десяток, не больше, но выглядели они и впрямь заметно, считаясь, можно сказать элитными, хотя в то время слова этого и не было в обиходе.

Март уже иссякал, дыша теплом и дотаивая вместе с остатками снежных островков. Но утрами еще подмораживало. И в стылом звенящем воздухе колокола Петропавловского собора гудели торжественно и зазывно — душа замирала от какой-то певучей неизъяснимой радости. И думалось в такие минуты только о добром, и делать хотелось только хорошее. И вправду — как по писанию: кто ведет дело разумно, тот найдет благо. А кому не хочется найти благо?

Пелагея Ивановна и взялась за дело без промедления, размахнулась — и такой марафет навела, так прибрала и уладила в доме, что и сама после не могла нарадоваться: ах, какова светлица! И ждала, поджидала мужа, чуя заранее: вот придет Иван, заметит порядок и спросит с похвальной улыбкой, как он только и умеет это делать: «Ну, Пелагеша, когда ж ты успела?»

Меж тем и сам Ползунов немало успел в тот ясный и хлопотный день. Главное — встретился с генералом Порошиным. Готовился к этой встрече, настраивался, обдумывая предстоящий разговор, но разве предугадаешь заранее, о чем пойдет речь и как все повернется.

А получилось все просто — и встретились они так, словно и не было четырехлетнего промежутка.

— Ну вот, шихтмейстер, как видишь, я слово сдержал, приехал, — шутливо и весело сказал генерал, намекая на их давний «уговор» в Петербурге. — Надеюсь, и ты не подвел, женился к моему приезду?

— Так точно, ваше превосходительство, — выдохнул с облегченьем Ползунов, удивляясь столь цепкой памяти генерала. А дальше разговор и вовсе пошел легко и свободно. Генерал поинтересовался, как Ползунов обустроился, нет ли каких просьб. И тут же спросил:

— Догадываешься, небось, по какому делу я тебя ныне зазвал?

— Догадываюсь, ваше превосходительство, — хотел сказать, что, де, новая должность ему уготована (что было ближе к истине), однако сказал другое. — Полагаю, первейшее дело — выплавка серебра.