— Чудной ты, Ваня, да какое же в том огорченье — вместе ехать? Вот если бы ты один поехал, а меня оставил — тогда другая сказка.

— Ну, нет, без тебя я теперь никуда не поеду! — заявил он решительно, даже и мысли противной не допуская. — Мне, Пелагеша, не жить без тебя.

— Ой ли! — тронутая столь пылким признанием мужа, засмеялась и остудила его немножко. — Так ведь жил?

— Жил… покуда тебя не знал. А теперь — не смогу! — еще тверже сказал.

— Вот и мне, мой любый, одна дорога.

— На Красноярскую пристань? — подсказал он шутливо, заметно повеселев.

— А хоть и на Красноярскую. Куда иголка — туда и нитка, — рассудила она по-своему, вдруг прижалась к нему, горячо прошептав:

— Господи, да вези ты меня, вези хоть на край света — не сробею! Неужто еще не понял?

Они долго в ту ночь не могли заснуть, будоража друг друга разговорами — и проговорили чуть ли не до рассвета, загадывая и строя какие-то невероятные, возвышенные планы (скорее воздушные замки) и настраивая себя на предстоящий, может быть, самый для них важный и счастливый переезд.

А переехали в Красноярскую не «ближе к весне», как предполагалось, а в самом начале февраля, когда гуляли вовсю еще вьюги и мороз лютовал ярый, с треском расщепляя деревья, что сухую лучину… Однако столь спешный, досрочный отъезд не был их желанием или прихотью — таково решение Канцелярии. В предпоследний день января Христиани позвал к себе Ползунова и без лишних оговорок и разъяснений сказал: «Ну-с, голубчик, приспело время. Велено тебе, Ползунов, незамедлительно ехать на Красноярскую пристань. Сменишь там капрала Беликова, примешь у него все бумажные дела, каковые имеются, всю денежную казну — и приступишь к делу…» — почти этими же словами и письменный указ начинался, помеченный тою же датой — 30 января 1759 года — и тем же днем врученный Ползунову под расписку.

Два дня на сборы да столько же в пути. Сто тридцать верст по убродной дороге — махом не одолеешь. Прибыли на место третьего или четвертого февраля, а пятого (это уже документально подтверждено) унтер-шихтмейстер Иван Ползунов и капрал Семен Беликов отправили совместный рапорт начальнику заводов о сдаче-приеме пристанских дел.

Но тут и еще надо заметить: в самый последний момент, перед отъездом из Барнаула, семья Ползунова пополнилась. А вышло так. Когда они спешно собирались, пакуя и укладывая вещи, коих при переездах всегда кажется много, вдруг увидели понуро стоявшего в дверях Яшутку, хозяйского сына, глаза которого были, как говорится, на мокром месте.

— Что случилось, Яша? — глянула на него Пелагея.

— Ничего, — швыркнул тот носом и добавил с упреком, готовый расплакаться. — Сказывали, будете жить до весны, а сами съезжаете…

Яшутка в последнее время так привязался к унтер-шихтмейстеру, что казалось, и водой их не разлить. И Ползунов подмигнул ему дружески и шутливо сказал, подзадоривая:

— А что, Яков, может, и ты с нами поедешь?

— А возьмете? — вскинулся мальчик, покраснев от волнения, и тут же сник. — Только вот как папенька…

Вопрос оказался не шуточным. И с «папенькой» Ползунов сам переговорил, сказав ему, что мог бы Яшутку взять в покормленки, на полный семейный кошт. Раньше этой темы они не касались — и теперь Хлопин застигнут был врасплох. «Надо подумать», — сказал он растерянно. Подумали вместе, прикидывая так и эдак: разумеется, канцелярист Хлопин и сам способен содержать свое дитя не хуже Ползунова, но вот обучать грамоте, ремеслу и всякому рудознатному делу, живому, а не бумажному, тут с Ползуновым ему не тягаться — вот это и перевесило.

Так и решилась судьба десятилетнего Якова Хлопина, чему сам Яшутка был рад без ума. И всю дорогу донимал Ползунова вопросами: а как добывают руду из камней? а что такое похверк? а какова из себя трейб-шахта? Ползунов слушал да посмеивался: «Погоди, погоди, Яков, не вали все в одну кучу. Вот приедем на место — там и определимся, с чего начинать».

Так и приехали они два дня спустя, явились на Красноярскую пристань вчетвером: сам Ползунов с женой Пелагеей Ивановной да покормленок Яшутка Хлопин с казачком Ермолаем.

Пристанский посад был обнесен по всему кругу невысоким жердяным пряслом. А в центре этого круга, на возвышении, стояла светлица, в которой отныне им жить, бревенчатая изба с глинобитной трубою над крытой дерном двускатной кровлей. Дым из трубы валил густой и пахучий. Видать, капрал Беликов готовился к их приезду. «Березовый дым, — сказал Ползунов, оживляясь, когда повозка въехала в ограду, и добавил с веселой приподнятостью, обращаясь к жене: — Ну вот, Пелагея Ивановна, здесь и почнем обустраиваться».

И сам смотрел во все глаза, узнавая и не узнавая знакомые места. Прежний пустырь, обнесенный жердяным пряслом, повеселел и ожил, хотя в большой, просторной ограде и не было пока ничего, кроме светлицы. Да, многое тут еще надо возвести, — разом оглядевшись, подумал унтер-шихтмейстер: и рудные амбары, и сараи для хранения лодок, якорей и прочих снастей, и баню с кузней… И, думая об этом, посетовал мимоходом: не шибко-то развернулся капрал Беликов, мог и не только светлицу поставить… Но теперь уже что… теперь придется все на себя взваливать. «Ничего, ничего, — утешал себя Ползунов, — построим. Такую пристань возведем, какой не бывало!» — смотрел с веселым прищуром на блескучий снег, еще не тронутый ранними оттепелями.

Узкие тропки разбегались от крыльца в разные стороны, словно тугие шнуры, соединяя одно с другим: ворота со светлицей, а светлицу с калиткой в сторону деревни, двумя порядками изб потонувшей в глубоких сугробах. Самая же прямая и протяженная стежка уходила по снежному изволоку вниз к Чарышу, задернутому слегка морозно-белым плывучим туманом. И столь же туманно высились вдалеке белые холмы, а чуть в стороне виднелся лес.

«Господи, как тут покойно и хорошо!» — признавалась сама себе Пелагея, с особым интересом осматриваясь и привыкая понемногу к новому житью. И не то чтобы радовалась, скорее удивлялась немало столь негаданному для себя открытию: когда ехали сюда, ожидала и готовилась к тому, что жить придется где-то на отшибе, в местах глухоманных, безлюдных, а тут и деревня Красноярская рядом, в каких-нибудь считанных шагах от пристанского посада, и другая деревня, Тугозвоново, не так далеко, на противоположном берегу… Санный след уходил туда, теряясь за косогором.

Позже Пелагея пройдет и по этой дороге, и по другим стежкам, а где надо, и новые проторит, как бы тем самым привязывая себя все прочнее к тому, с чем давно и накрепко связан Иван — хотелось, чтобы дела и заботы мужа стали и ее заботами.

Наверное, потому все чаще и острее проступало в ней смутное и неотвязное чувство, тайное желание, ожидание ли того, что могло бы сблизить и связать их еще больше, надежнее. Иногда, застигнутая врасплох этой мыслью, Пелагея пугалась и замирала где-нибудь на полпути, а то и полшаге, вслушиваясь в самое себя, но ничего не слыша… И затаенно вздыхала, мысленно умоляя: «Господи, пошли мне дитя».

И снова жила ожиданием.

А Ползунов, окунувшись с первых дней с головою в свои дела, не замечал этих перемен в жене, душевных ее терзаний. Слишком занят он был другими заботами, мыслями. И даже, приходя домой и попадая в тепло и уют, невозможный без женских рук и самого женского присутствия, не мог тотчас отрешиться от дневных треволнений и мыслей своих, коими жил все это время — и не только днями, когда всякое дело требовало от него не столь физических, сколь умственных упражнений, но и вечерами, когда, забыв обо всем, читал и перечитывал уже в который раз «Слово о явлениях воздушных», все более погружаясь в глубину ломоносовских штудий, не замечая того, что не мысленно, а вслух произносит каждое слово, как бы повторяя вслед за Ломоносовым: «Итак, имеем и материи на воздухе обоего рода, к произведению электрического трения удобные… — как будто лично к нему, Ползунову, доверительно обращался Михайло Васильевич. — Известно, что летучие материи по разности своей природы легкостью и скоростью поднимания между собою разнятся, — терпеливо и вдумчиво объяснял, — так что горючие чистые пары выше восходят, нежели водяные…» Так вот где ключик! — догадался Ползунов. — Материи двух родов путем встречных соприкосновений и постоянного трения в воздухе и производят ту самую электрическую силу, о которой столь внушительно и настойчиво говорит Михайло Васильевич. Да, да, батенька, пары обоего рода, горючие и водяные — вот ключик, вот разгадка! — радовался Ползунов, еще не зная, а может, и чувствуя неосознанно, что именно этот «ключик», эти ломоносовские подсказки и укажут ему тот путь, который и приведет его, Ивана Ползунова, к великому изобретению…