— Ты вот что: ночью будь ближе к Пелагее Ивановне. Может, ей что понадобится…

Сам же в горницу спать не пошел. Долго сидел на низеньком голбце, подле печи, на которой похрапывал здешний хозяин, старый бобыль, а на широких полатях, под самым потолком, спали без задних ног, бормоча там что-то во сне Яшутка и Ермолай. Потом и он, протяжно зевнув — и впрямь намытарился за день! — влез туда же, устроившись рядом, и вскользь, мимоходом подумал: «Нынче-то погорельцам не до чинов».

Но спал вполглаза, урывками, то и дело подхватываясь.

Пелагея после всего случившегося долго приходила в себя, трудно и медленно поправляясь. Болела не столько телом, сколько душой. И не будь рядом Парашки — неизвестно, как бы выкручивался Ползунов, сопрягая работу с семьей. Парашка же и на час не оставляла хозяйку без внимания, вертелась, что белка, всюду поспевая и упреждая каждый шаг Пелагеи…

А шихтмейстер жил в ту пору одной заботой: поскорее, до открытия навигации, поставить новый дом. Об этом наперед всего и болела голова, и расчет был один: пока не сломалась дорога — вывезти из шипуновского бора в достатке хоромного красного леса, а с Колывани доставить кирпич…

Однако всякое начало имеет свое продолжение, предугадать которое невозможно. Вот и на этот раз повернулось не по расчету: едва Ползунов воротился из Барнаула, как следом, дней через пять, явился посланец из Канцелярии горного начальства Петр Хатин, давний и добрый приятель шихтмейстера, и огорошил новостью: велено расследовать причины пожара на месте.

Ползунова такой поворот не только насторожил и озадачил, но и обидел крепко. Почему же Христиани сразу о том не сказал? Они же встречались, разговаривали, и асессор как будто все понял и решил: строить новый дом. А теперь…

— Да не бери ты в голову, — успокоил его унтер-шихтмейстер Хатин. — Дело это, как я полагаю, и выеденного яйца не стоит. Надеюсь, и затяжки в сем деле не произойдет, — пообещал, обнадежив.

И вправду, скоро уладил, не затянул следствия, обойдясь вкупе двумя днями. Поговорил по-приятельски с Ползуновым. До-просил четверых или пятерых крестьян, твердивших в один голос: пожар видели, но от чего загорелось — не знаем. Составил протокол, указав причину пожара, со слов шихтмейстера: «Возгорание случилось от глинобитной печи, примыкавшей к стене». Вот и делу конец! — объявил Хатин. — Так что будь, шихтмейстер, в полном спокойствии да поскорее новый дом возводи.

И отбыл восвояси.

А вскоре и лес привезли — отборный, бревно к бревну, двенадцать подвод, запряженных цугом, двумя парами каждая; лошади крепкие, тягловые, так что ни один воз нигде не застрял, все было доставлено в целости и сохранности. Бревна скатали прямо в снег, рядом с темневшим средь ограды пожарищем, на месте которого шихтмейстер и полагал возвести светлицу. Но кто-то из плотников, наряженных оную ставить, осторожно шихтмейстера надоумил: негоже, мол, на погорелом-то месте новое возводить, кабы вдругорядь пожар не случился… Ползунов удивился: есть такая примета? Однако плана своего не изменил, а нашел ему оправдание: ждать некогда, а земля сейчас мерзлая, тверже камня, не только заступом, но и ломом не взять… А здесь, — указал на пожарище, — она прогрелась изрядно… Неожиданно и Вяткин его поддержал: «Ну, дак еще бы не прогреться… такой огонь полыхал!»

Довод был убедительным, и все тотчас и дружно склонились к тому, что прогретую землю, ясное дело, сподручней копать. «Вот и добро! — сказал Ползунов. — Дня за два подстенье заложите, забутуете камнем, а там пойдет… Надо к концу апреля поставить дом», — тут же и сроки определил. Мужики почесали затылки, прикидывая: сумеют ли столь спешно управиться? «А чего ж не суметь? — как бы отметая всякие сомненья, отозвался Вяткин. — Коли надо, стало быть, надо!» — твердо сказал и глянул с подмигиванием на своих сотоварищей. И те опять разом согласились: ясное дело, коли хорошо подналечь — статочно и в апреле стройку закончить. На том и порешили.

Наутро, девятого марта, пожарище было расчищено. Вяткин и Зеленцов разметили шнуром линии под канавы бутовые, точь-в-точь по указке шихтмейстера; дом получался гораздо просторнее прежнего, крестовый, на четыре комнаты. Другие подельщики немедля взялись копать — земля тут, под пепелищем, и вправду насквозь прогрелась, размякла, и заступы легко шли, снимая за слоем слой, до самой глины… Тем временем и третьи работники не дремали, исправно делая свое дело: побрав топоры в руки, застучали, что дятлы, затюкали весело, наперегонки, ошкуривая бревна. Запахло свежей сосной. А там и пилы, столярные струги, рубанки пошли в ход…

Весна в том году выдалась ранней. Мартовское солнце хорошо пригревало. Сугробы взялись влажною синевой, подплавились, оседая, зажурчали ручьи… И плотники старались вовсю — спешили поспеть к сроку.

В середине апреля, на пятую седмицу великого поста, снег сошел окончательно, пробрызнула на пригорках густая зелень. Чарыш помутнел и наполнился до краев, а позже и через края вышел, заливая луга.

Плотники к тому времени сруб завершили, уложив последний, четырнадцатый, венец, стропила поставили, вознесли круто и горбылями кровлю обрешетили… Потом и рамы вставили, оконницы застеклив. И начали полы настилать, ровняя и подгоняя одна к одной тяжелые двухдюймовые плахи.

Вот в такой погожий и светлый денек и появился однажды на стройке Прокопий Бобков, под хмельком, веселенький и задиристый, как всегда. Прокопий отвел ямщину, справил гоньбу чередную, съездив до Большой Курьи да обратно, лошадей выпряг — и сам, по правде сказать, выпрягся, дав себе волю… А когда Бобков навеселе, тянет его на люди, чтобы видели его и слышали, язык же без костей… Но сегодня язык у него заплетался, плохо слушался. Да и ноги тоже слегка заплетались, шурша корою и сбирая носами обуток витую пахучую стружку, рассыпанную подле сруба. Из самого же сруба доносились частые и резкие звуки. Бобков приблизился и остановился, прислушиваясь: похоже, стучали там в два молотка.

— Эй, кто там стучит, выходи! — позвал Прокопий весело, но никто не вышел и никак не откликнулся, продолжая там что-то передвигать и постукивать… «Пол настилают», — догадался Прокопий и поднялся туда, в пропахшее свежей сосной строенье, встал в дверном проеме, косяк подпирая плечом, саму дверь еще не успели навесить… Вяткин и Зеленцов как раз подгоняли очередную плаху, всецело занятые работой, и вошедшего не заметили. Бобков крякнул и покашлял отрывисто, давая знать о себе. Вяткин мельком глянул, не проявляя особого интереса, и отвернулся, постучал молотком по кромке доски. А Зеленцов и головы не поднял. Столь явное небрежение с их стороны задело Бобкова, и он спросил едко:

— Робите?

— Так нам прохлаждаться некогда, как иным, — не без укола ответил Вяткин. Прокопй вскинулся, разгадав намек:

— Меня не замай! Я свою работу сполнил, а ныне — вольная птица, — плечом оттолкнулся от косяка и шагнул вперед, будто готовясь вступить врукопашную.

— Ну, коли птица, так и лети себе, а нам не мешай, — поднял голову Зеленцов и посмотрел на него сердито. — Сойди с доски! — повысил голос. — Видишь, плаха не прибита…

— Эко, работник! — огрызнулся Прокопий, но с доски сошел, отступил в сторону. — Хоромы возводите его благородию? Давайте, давайте, усердники да строители! А его благородию начхать на ваше старание, он эти хоромы, как и старую светлицу, своедурно пожгет… Пых — и нету!

— Как это своедурно? Чего ты мелешь? — встал Вяткин и посмотрел куда-то мимо Прокопия, словно там, за его спиной, увидел нечто более занимательное. И Зеленцов тоже поднялся, глядя туда же, за спину Бобкова, но тому и дела мало.

— А так вот и своедурно, — задиристо отвечал, грудь колесом. — Его благородию шихтмейстеру наплевать… — не успел договорить, Зеленцов схватил его за воротник:

— Прикуси язык! И обернись, — пытался поставить его лицом ко входу, но Бобков упирался, вырываясь:

— Пусти… не чепай! — дышал винным перегаром. — Слово имею — и ты мне рот не затыкай. Слово и дело государево!..