— Да, Михайло Васильевич, уразумел, — вслух отозвался шихтмейстер. — Все с огня начинается. Как это у вас: то в огне их умягчает и паки скрепляет, то, разделив, на воздух поднимает и обратно из него собирает, то водою разводит и, в ней же сгустив, крепко соединяет… Зело точно сказано!

«Вот, вот! — польщенный столь верным цитированием его толкований о химии, ласково подбодрил академик молодого и ревностного любознателя. — Значит, искать надо способы соединения, — подсказал. — Тогда и машина твоя оживет, придет в движение… Дерзай, сударь, дерзай! — добавил с чувством. И, чуть подумав, добавил еще: — И знай: недреманное бдение талантливых русских мужей принесет великую пользу России…»

Ползунов потерял счет времени, забыв о том, что ночь на дворе глубокая. Он весь ушел в работу, запутавшись изрядно в сложных переплетениях и сплетениях еще не рожденного своего детища — огнедействующей машины. И бормотал про себя, как некое заклинание, повторяя слова Ломоносова: «Целое есть то, что соединено из других вещей…»

Но «другие вещи» никак не хотели соединяться! Шихтмейстер набросал скорый чертеж, пометив цифрами каждый «суставчик», придвинул ближе и стал изучать, вслух рассуждая и водя карандашом по четким и грифельно-строгим линиям: вот котел с топкой, отсюда пар пойдет по трубам в цилиндр, приводя поршень в движение… А далее что? — перо споткнулось, оставив на бумаге рваную точку. — Где тот способ соединения, о котором столь живо и настоятельно говорил Михайло Васильевич, как этот способ найти? Нет, нет, здесь что-то не сходится, — потерянно бормотал шихтмейстер, плутая мыслями в поисках выхода.

И странное совпадение: именно в этот момент Пелагее приснилось, будто идут они с Иваном через лес дремучий, сосны до неба, чаща кругом непролазная, тьма-тьмущая, а они все идут, идут и никак выйти не могут… Подхватилась Пелагея, открыла глаза — и вправду темь непроглядная. Только из дальней угловой комнаты, где Иван заседает, скудной полоской сочится свет. Господи, когда же он спать будет? — встревожилась Пелагея. Встала, прошлепав босыми ногами по крашеным половицам, замерла подле часов-ходиков, тикающих на стене, и ахнула, разглядев стрелки: без малого два! Подошла к двери, за которой скрывался Иван; тоненький ручеек света, вытекая снизу, дрожал на полу… Пелагея прислушалась, дыхание затаив, но ни один звук не нарушил ночной тишины. «Сморился, небось, и уснул», — подумала и дверь осторожненько приоткрыла.

Иван сидел за столом и быстро что-то писал, чертеж ли спешный набрасывал. Свечи в шандалах подтаяли и горели неровно, чадя и сухо потрескивая. Пелагея смотрела на мужа, неясный профиль которого как бы расплывался в этом чаду, и не знала, что делать — войти ли, окликнуть, отрывая от дел, притворить ли дверь и оставить его, не трогая, наедине со своими бумагами… И в этот миг Иван, должно быть, почувствовал на себе взгляд, оторвался от бумаг и удивленно вскинул голову:

— Пелагеша? Ты почему не спишь?

— Спала да проснулась. А ты еще долго будешь сидеть? Два часа ночи, — напомнила. — Может, хватит на сегодня? Всего сразу не сделаешь.

— То верно, — согласился Иван, и голос его звучал мягко и глухо, будто издалека. — Но мне тут надо еще покумекать… и кое-что соединить. А ты, Пелагеша, досматривай сны. Я скоро…

Пелагея вспомнила недавний сон, как плутали они и не могли выйти из леса, хотела рассказать Ивану, да передумала, решив, что втайне, сокрытый сон этот утратит вещую силу свою — и, даст Бог, не сбудется.

— А можно, я посижу подле тебя? — попросила. — Я не помешаю.

Иван промолчал, наверное, не расслышав либо и вовсе забыв о ней, и снова склонился над столом, уткнувшись глазами в чертеж. Пелагея прошла и села поодаль, в сторонке, на низенькую скамейку, замерла в ожидании. А чего ожидала, глядя на мужа, казалось, и вовсе никого и ничего не замечавшего около и вокруг себя? Время текло неслышно. И стрелка барометра, висевшего на стене, все так же касалась буквы «ять». Но ясности не было, не было и все еще не было…

— Что-то не сходится, — бормотал Иван, водя пером по аспидно-черным линиям чертежа, то и дело останавливаясь, будто натыкаясь на какое-то препятствие. — Что-то не сходится… И не соединяется.

— Что не сходится? — тихо спросила Пелагея, не выдержав напряженного ожидания. — Что не соединяется?

— А? — вскинул голову Иван и посмотрел так, словно только что увидел жену. — Пелагеша, а ты почему не спишь?

— Что не сходится? — переспросила она, поднялась и приблизилась к нему, заглядывая в лежащие на столе бумаги. Иван ощутил теплоту ее дыхания и тоже встал, будто очнувшись, легонько приобнял жену и привлек к себе:

— Тебе не холодно? — И вдруг спросил совсем о другом, казалось, и вовсе не к делу: — Скажи, Пелагеша, а на чем держится земля?

Пелагея коротко усмехнулась, воспринимая вопрос как подначку, и в том же тоне ответила:

— Знамо на чем — на трех китах.

Однако шихтмейстер и вовсе не собирался шутить.

— Вот и моя машина должна держаться на трех китах, — сказал он серьезно. — Воздух. Вода. И пары, — говорил он задумчиво и раздельно, как бы к чему-то прислушиваясь и все более отдаляясь и уходя мыслями в некую глубину. — Постой, постой, — слегка отстранил Пелагею. — А что, если так? — вдруг озарило его, внезапно пришло решение — «невтоново яблочко» пало на голову, — и шихтмейстер заторопился, боясь упустить найденное, схватил карандаш и с маху, единым духом дополнил чертеж некой деталью, вслух приговаривая: — Да, да, именно так! Вот так, господа! — словно и вызов кому-то бросал. — Целое есть то, что соединено из других вещей. И мы эти вещи нашли… Нашли! И соединили! — не мог скрыть радости.

— Что это? — глянула Пелагея на тот чертеж, мало что понимая. — Что это за фигуру ты дорисовал?

— О, Пелагеша, фигура сия очень важная! — весело он ответил. — Цилиндром называется. Вот видишь слева на чертеже такой же цилиндр? А я второй измыслил.

— А второй-то зачем?

— Вот тут и разгадка, — охотно и живо он объяснил. — Два цилиндра должно быть. Два! Иначе не стоит овчинка выделки. Иначе тепловая наша машина не будет иметь непрерывного хода, — впервые назвал машину не «моя», а «наша», как бы тем самым и Пелагею зачислил в соавторы. — Смотри, — ткнул указательным пальцем в чертеж, — смотри, Пелагеша: поршни вот этих двух цилиндров будут работать на встречном ходу, подменяя друг друга и создавая тем самым процесс непрерывного действия… Понимаешь?

— Ага, — кивнула Пелагея, — процесс непрерывного действия… понимаю, — кивнула еще, хотя и мало что поняла, но волнение мужа передалось и ей, охватило до дрожи. — Ну что, Ваня, — радуясь не за него, а вместе с ним, спросила, — вышел из тупика?

— Вышел, Пелагеша, выкарабкался! А теперь…

— А теперь спать, — ласково и крепко взяла его за руку, будто малое дитя. — Пора, мой любый.

— А я хочу есть, — вдруг он объявил. Пелагея, беззвучно смеясь, смотрела на мужа:

— Господи, это в три-то часа ночи!

— Так ведь я работал, — оправдывался Иван, — вот и проголодался. Там у тебя, Пелагеша, колдунов не осталось?

— Так остыли ж они давно, колдуны, — мягко отговаривалась Пелагея, надеясь и его остудить. Но Иван стоял на своем:

— Ничего, холодные они еще вкуснее.

— Неужто и вправду проголодался?

— Аки зверь лесной! — признался он весело. — Накорми поскорее, иначе помру.

— Ой, ой! А кто же машину доделает? — нарочито испугалась она и с напускной же серьезностью запричитывала: — Да, любый ты мой, да погоди же, не умирай, накормлю я тебя и утешу…

И они, смеясь и подталкивая друг друга в зыбучей предутренней темноте, перешли из кабинета в более просторную кухню, где вздули свечу, и проголодавшийся Иван уселся за стол и с завидным аппетитом накинулся на холодные колдуны, уплетая за обе щеки. Пелагея смотрела на него, ласково улыбаясь: «И вправду, как с голодного мыса».

А после, перебравшись и в спальню, долго еще шушукались, говорили об огненной машине Ивана, которую мало измыслить, но надо еще построить и до ума довести…