— Зато под командованием шихтмейстера Ползунова полной нагрузкой пойдет на завод руда. Разве этого мало?

— Мало, — возразил случившийся тем днем в Барнауле управляющий Колыванским заводом Улих. — Мало для Ползунова. Зачем же держать его в черном теле? — довольно резко спросил. — Ползунов на большее способен.

— Это я держу Ползунова в черном теле? — обиделся Христиани. — Это я, ценя его за цепкий ум и усердие, поддерживая все его начинания… Да как у вас только язык повернулся такое сказать!

— Что ж, — и здесь Улих не растерялся, — иногда и любовь безотчетная может обресть черты самотности, то бишь, эгоистического интереса. Поймите же, господа, — почему-то обращался ко всем, хотя возражал одному Христиани, — поймите, Ползунов способный, весьма даровитый человек, потому, как мне думается, и нагрузку давать не рукам его надобно, не столько рукам, — уточнил на ходу, — сколько голове. Для пользы делу.

— Вот я и надеюсь на его голову, — сухо парировал Христиани. — И знаю: лучше шихтмейстера Ползунова никто ныне с отгрузкой руды не справится. Нет, нет, шихтмейстер Ползунов на своем месте. Пусть и еще годика два там побудет. Для пользы делу, — глянул на Улиха победительно. И настоял упрямый саксонец, подтвердив свои притязания скорым указом, коим шихтмейстеру Ползунову вменялось «при сопровождении с Кабановской пристани на Барнаульский завод на судах водою по рекам Чарышу и Оби командиром быть».

Оговорки тут не было — именно с Кабановской, где в старых амбарах зимовала «залежная» руда, поставлялась туда и свежая, поскольку на новой, Красноярской пристани, кроме светлицы, в которой жила семья Ползунова, ничего пока не построено… Так что нынче шихтмейстеру впору надвое разрываться — и пристань достраивать, возводя в первую очередь рудные амбары, и Чарышской флотилией управлять… Но трудности не пугали его, а даже напротив, слегка веселили, будто пьяня и пробуждая в нем некий дух противления и твердой уверенности: все в лучшем виде будет исполнено! Иначе он и не мог, Иван Ползунов.

И едва сошли снега, отзвенев ручьями, и Чарыш освободился от остатнего льда и мелкой шуги, вскрой наполнившись мутно-синей водой, а верхи буераков да косогоров по левобережью, вдоль пристанской ограды, покрылись акварельно-свежей зеленью, едва теплынью повеяло с ближних и дальних лугов, как в один из таких погожих и ясных дней оравою мужиков, согнанных из окружных деревень, с уханьем, аханьем, протяжно-распевными голосами, оглашающими речную гавань, и короткими, звучными, как удары хлыста, командами, сдвинута была и спущена по бревенчатым стапелям на воду громадная коломенка… А затем, почти без отдышки, и еще, еще тем же приемом одна за другой одиннадцать коломенок и две дощанки. Ближе к вечеру работы были закончены. И флотилия встала на якоря, готовая к первой путине.

А через два дня прибыл давно ожидаемый сборный отряд казаков и солдат Барнаульского и Бийского гарнизонов — числом около двухсот человек. Вместе с отрядом прислан был и денщик для шихтмейстера, что полагалось по рангу.

Доложив о своем прибытии, солдат Семен Бархатов, невысокий, приземистый малый лет двадцати пяти, стоял навытяжку в позе выжидательной, вскинув густые белесые брови. Ползунов с интересом и в то же время придирчиво оглядел его с ног до головы, не найдя ничего примечательного, улыбнулся чему-то про себя и сказал:

— Ну что ж, солдат Бархатов, пойдем к месту дислокации.

И зашагал впереди широко, размашисто по торной дорожке вверх, к пристанскому посаду, слыша, как, поспешая за ним, шумно сопит и отдыхивается денщик. «Будто паровая машина, — подумал усмешливо Ползунов и вдруг обомлел, даже шаг сократив, удивляясь внезапному и чудному сравнению. Паровая машина? Откуда, что за машина? — все более удивлялся. И вдруг понял, догадался, откуда ветер дует: да, да, это ж он Ломоносова начитался насчет «горючих чистых паров», которые, как утверждает Михайло Васильевич, «выше восходят, нежели водяные…» — Ну и что? — осторожно докапывался до сути, словно боясь отпугнуть ее либо и вовсе потерять. — А паровая машина… что за чудо такое?» — хотел знать. Но тут шедший за ним денщик споткнулся невесть обо что, на ровном месте, и, чуть не упав, чертыхнулся тихонько. Ползунов глянул искоса на него, подумав: «Должно быть, в строю не шибко преуспевал». А вслух спросил:

— Давно служишь, солдат Бархатов?

— Третий год, ваше благородие. Три будет на вознесенье, — уточнил. — А что?

— А то! — пряча улыбку, сказал Ползунов и повторил строго: — А то, солдат Бархатов: лишних вопросов не задавай офицеру, а жди, когда тебя спросят.

— Слухаю.

— Не «слухаю», а слушаюсь, — поправил его Ползунов, — так положено отвечать.

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Вот это другая справа. Служить любишь?

— Так точно! — отчеканил денщик, но тут же осекся и добавил менее выразительно, не по уставу. — Дак любишь или не любишь, а служить надобно. Да вы не беспокойтесь, ваше благородие, я справный солдат.

— Ну что ж, — кивнул Ползунов, — мне такой солдат и нужен.

Меж тем дела все больше захватывали шихтмейстера, не оставляя ни минуты свободной. Теперь не только говорить, но и помыслить было нельзя о том, чтобы семья и работа шли в паре, как того хотелось, в одной упряжке, что два рысака… Увы, работа многое оттеснила, отодвинула и семью. Отлучка была неизбежной — и шихтмейстер впервые понял, как это нелегко. И Пелагея заметно погрустнела, чаще вздыхала и спрашивала:

— Скоро уедешь?

— Скоро, Пелагеша, — виновато он отводил глаза, будто и впрямь была тут его вина. — Вот подготовим суда — и будем сниматься. Пора!..

— И надолго?

— Думаю, по большой воде сплавимся живо, — помедлив, сказал он, успокаивая жену да и себя самого. — Однако месяцем не обойтись.

— Целый месяц?!.. — ужаснулась она и приникла к нему, прижалась теснее, так уютно и надежно быть подле мужа — не хотелось никуда его отпускать. И Пелагея то ли в шутку, то ли всерьез попросила: — А ты, шихтмейстер, не оставляй меня, возьми с собою.

Он улыбнулся, мягко отстранившись, и посмотрел на нее как бы издалека:

— Знамо, что вместе-то было бы утешнее. Так ведь нельзя женок держать на судах. И дом на кого оставишь? — поспешил упредить ее возражения. — На них? — кивнул в сторону стоявших неподалеку Ермолая с Яшуткой. — Дак они тут нахозяйничают… И за плотниками пригляд нужен, чтобы робили справно, — добавил не слишком уверенно. — Велено им к моему приезду амбары возвести.

— Возведут и без моего пригляда, — вздохнув, обронила Пелагея.

— Должны, — кивнул он согласно и тоже вздохнул. — Ну, Пелагеша, оставайся и жди меня. А я тебя во снах буду видеть, — пообещал. Она улыбнулась и тихо, почти шепотом, попросила, будто и впрямь от него это зависело:

— И ты приходи ко мне во сны. А лучше сам поскорее вертайся, — помолчала, глядя на него, и еще тише сказала: — Ждать буду. И береги себя. Вода большая, а реки тут, сказывают, норовистые…