Ну вот и всё обо мне. Я раздумал съезжать и остался в Hotel "Luzern". Кстати, вот тебе на всякий случай мой адрес: Bad-Ems, Haus Luzern, Logements № 10, а M-r Dostoewsky. (To есть ты по-прежнему всегда пиши Poste restante, а это я тебе на всякий случай.) Все-таки хозяева эти довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов. Эти хозяин и хозяйка (Meuser) имеют дом и землю, и хозяйка сама стряпает и варит кофей, а он - учитель в школе и дает уроки. Соседи мои весь день не дома и являются домой лишь чтоб спать, это один бравый, молодой и очень красивый немец из Берлина, купец, и один 19-летний подросток, француз m-r Galopin, весьма учтивый молодой человек. Внизу, в бельэтаже, прямо подо мной, приезжее немецкое семейство снимает три комнаты. Барыня, мать этого семейства, довольно толстая немка, до того рассеяна, что вместо 2-х лестниц всходит иногда 4 в 3-й этаж и попадает прямо в мою дверь, отворит ее с размаха и стоит, секунды на три, не узнавая, куда зашла. Потом крик: "Ah mein Gott! и бежит к себе вниз: так было уже два раза, раз утром, другой раз - вечером. Впрочем, я и сам точно так же рассеян: не далее как вчера вместо своего отеля Luzern'a вошел рядом в отель "Genz", взял с доски мой ключ, то есть 10 №, поднялся в 3-й этаж и начинаю отворять мой 10-й № (совершенно точно так же расположено, как и в "Luzern"), но хозяйка и служанка прибежали и объяснили мне, что я живу не здесь, а рядом в "Luzerne". Хорошо еще, что они уже узнали меня в лицо, то есть что я живу в соседнем "Luzern'e", a то, конечно, могли принять за вора.

Аня, милочка, пиши мне каждые три дня, и (3) пиши как можно больше подробностей. Писем я жду, как манны небесной. Не сердись на меня, ангел мой, что я в моих письмах хандрлив. Бог даст, сяду за работу и забуду хандру. А тут, пожалуй, и лечение пойдет успешнее. Сегодня солнце и тепло. От одной тоски знаю, что не избавлюсь, это по вас: всё боюсь, что с вами случится что-нибудь. Обабился я дома за эти 8 лет ужасно, Аня: не могу с вами расставаться даже и на малый срок - вот до чего дошло. Аня, милочка, всё думаю о будущем, и о ближайшем и об отдаленном одно: дал бы бог веку, и мы с тобой что-нибудь устроили бы для детей.

Голубчик, живи веселее, ходи, гуляй, отгоняй дурные мысли. Есть ли у тебя доктор? Надо непременно бы пригласить, чтоб ездил. Известия об Ив<ане> Григорьевиче ужасно характерны. Он несчастен в полном смысле слова; одного боюсь, что у него терпения недостанет. Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми, и наверно укрепится и не решится на что-нибудь. А с ней надо действительно построже: ее надо совсем бы бросить.

Обнимаю тебя и благословляю детей, всех. Аня, почему не назвать, если будет девочка, Анной? Пусть будет в семье вторая Нюта! Так ли? Я даже очень так хочу.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас.

Твой весь Ф, Достоевский.

Всем поклон.

Снишься ты мне часто. Впрочем, начались сниться и кошмарные сны (действие воды). Ужасно боюсь припадка, слишком долго не было. Значит, если придет, то в месяц раза три, так всегда после долгого перерыва. Что тогда делать с романом?

(1) вместо: провалявшееся - было начато: пролежав<шее>

(2) вместо: ясно - было: по ощущению

(3) далее было начато: пр<исылай?>

Эмс 13/25 июня 75/Пятница.

Милый мой голубчик, Аня, милое письмецо твое от субботы (7-го июня) получил вчера, в четверг, и за него благодарю. Главное, за успокоительные известия, и что ты призывала доктора. Это особенно меня беспокоило. Мне всё тяжело было, что ты из этого во что бы то ни стало, до самого последнего времени, как бы хотела сделать тайну. За детишек тоже благодарю - и за то, что смотришь за ними и довольна ими, и за то, что их доктору показывала. Все-таки я от тебя получаю лишь в 4 дня раз письмо, а сам пишу в 3 дня раз. Последнее письмо я послал тебе во вторник. В тот же день вдруг над всем Эмсом повис туман, совершенно молочный, непрозрачный до того, что за 20, за 30 шагов различить было нельзя, и так висел сутки при 20 градусах тепла и безветрия - значит, духота и сырость, так что совершенно не знаешь, во что одеться - в легкое, простудишься от сырости, а в тяжелое - вспотеешь и опять простудишься. Так простояло сутки, и вдруг пошел дождь. С тех пор вот уж третьи сутки льет как из ведра. Когда я пишу из ведра, то понимай буквально. Это ливень, который у нас, в нашем климате, в сильную грозу продолжается лишь 1/4 часа. Здесь же третьи сутки - буквально без перерыва, с шумом льет вода - изволь жить, изволь ходить пить воду. Я всё платье промочил. Здесь почва каменная, и чуть солнце - ужасно быстро просыхает, но в эти три дня до того размокло, что идешь, как в каше, мочишь ноги и панталоны. Зонтик уже не защищает. Какая тут польза от лечения, когда у меня беспрерывная простуда, легкая, но простуда - насморк и кашель. Пророчат, что сегодня к вечеру разгуляется. Впрочем, насчет моего лечения я еще не знаю, что сказать, потому что, несмотря на климат, мне кажется, по некоторым признакам, что некоторая польза может быть. Я теперь уже пью maximum, по 4 стакана утром и по 2 после обеда. Но сама можешь представить, какая мне здесь тоска и до чего у меня расстроены нервы. Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет - не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею. Припадка жду каждый день, но не приходит. Странно и то: мне кажется, что я начал телом худеть, чего не было прошлого года, хотя, очевидно, это действие вод. Впрочем, аппетит и пищеварение у меня хороши. Ну, вот и всё об моем здоровье.

Мне, главное, о тебе. Жду, что напишешь мне насчет найма квартиры. Полагаю, что я здесь не очень долго теперь пролечусь, следственно, и квартира будет нанята рано, то есть наверно еще в 1-й половине июля. Я бы очень желал поскорее к вам: по крайней мере хоть не так буду беспокоиться о вас, когда вы уже на глазах будете. Да и оживу я с вами. А главное, ты, Аня, будешь у меня на глазах в эту тяжелую пору, а здесь всё боюсь какой-нибудь случайности. Но роман, и когда напишу, сбивает меня с последнего толку. Опоздать нельзя, да и денег надо. Как-то у нас пойдет в эту зиму, Аня, что-то будет. От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду. Даже "Journal de St.-Petersbourg" похвалил было "Подростка", но, вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем № прочел, что в окончании 2-й части всё вяло "et il n'y а rien de saillant". То есть всё, что угодно, можно сказать, упрекнуть даже за прежние эффекты, но нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. Довольно, будущее покажет, а я энергии на будущее не теряю нисколько. Только будь ты здорова, моя помощница, и мы кое-как справимся.

Я по-прежнему совершенно здесь один, знакомых никого. Русских приехало довольно но, все aus Reval, aus Livland, какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен - Пашковы, Панчулидзевы и проч. Всё незнакомые. Но странно: меня, кажется, знают. Давеча, у источника, обратился к какому-то джентльмену с самым пустым вопросом по-немецки, тот мне тотчас же ответил по-русски, а я и не знал, что он русский. Значит, он знал (1) уже обо мне, потому что тоже не мог бог знает с чего догадаться, что я русский. Я, впрочем, от всех удаляюсь. Жить мне гадко, нестерпимо. Хозяева готовят кофей и Abendbrod ужасно скверно; но обед я беру из другого отеля (1-й уже бросил), и приносят буквально вдвое лучше обед, чем из отеля "Goedeke". "Гражданина" мне прислали один номер и вдруг забастовали. Не стоит писать, чтоб высылали. Встречаю довольно часто императора Вильгельма на водах. Он очень прост и мил, красивый старик 80 лет, а кажется не более 60. Одевается по-штатски щеголем. В толпе сидела раз дама с стаканом, высокая и худая, лет 30, в черной очень измятой шали и в черном простейшем платье. Вдруг к ней подходит император, как к знакомой, проговорил с ней почти четверть часа и, прощаясь, снял ей шляпу и подал руку, которую та пожала как самому простейшему смертному, совершенно без особого этикетного реверанса. Это была какая-то герцогиня, из владетельного прежде роду, и богачка. А между тем казалась в толпе простушкой, и наши русские светские шлюхи, должно (2) быть проходя, посматривали на нее с пренебрежением, а тут вдруг все разинули рты.