Был в воксале, был в конторе вод и вывел заключение, что ничего нет здесь труднее, как получить какое-нибудь сведение. Всё сам отыскивай. Гуляющей публики в саду не так чтобы очень много. Но есть порядочно приезжих офицеров. Много золотушных детей. Впрочем, продолжают приезжать, ходят по городу и ищут квартир.

Я убежден, что мне всё это время до вас будет очень скучно. Завтра примусь за работу. Главное, что ты мне не можешь помогать стенографией, а то мне бы хотелось поскорее отправить в "Русский вестник". Священник отдал мне сегодня деньги, я взял наконец без отговорок, 21 руб., а 4 издержаны. Всего-навсе у меня в кармане 72 р. Ах, Аня, надо работать и работу кончать, а там деньги будут.

Но об вас беспокоюсь до мучения. Ну что, если ты захвораешь, заснешь невольно, - что будет с Любой? Хоть бы письма ты писала. Что мама? Не родила ли Ольга Кирилловна? (В эту минуту Федя проснулся и ужасно болтает с няней, очень любит говорить, но всё для-для-для-ли-ли-ли или хохочет, а больше ничего не выговаривает.) Шляпу сорвал с меня и с священника сегодня раз десять.

Публика здесь очевидно ужасно церемонная, тонная, всё старающаяся смахивать на гран-монд, с сквернейшим французским языком. Дамы все стараются блистать костюмами, хотя всё, должно быть, дрянь страшная. Сегодня в саду открытие театра, идет комедия Островского, цены высоки, но хотел было пойти для знакомства. Кофейных, кондитерских мало ужасно. Ужасный мизер эти воды, и парк мне решительно не нравится. Да и вся эта Старая Русса ужасная дрянь.

А все-таки воздух оживил бы и тебя и Любу, и вот ждать. Целую тебя, а Любу благословляю и молюсь за нее. Напоминай ей обо мне. Поскорей бы вы здесь все, во всем комплекте, а там помышлять бы и о дальнейшем.

Ради бога, пиши обо всем откровенно. Видишь, я тебе всё откровенно пишу.

Твой Ф. Достоевский.

Поцелуй Любу. Целую тебя. Не худей, пожалуйста.

Старая Русса 30 мая/72.

Сейчас получил от тебя, друг мой, известие о смерти Марьи Григорьевны. Ужасно изумлен и ужасно мне ее жалко. Экая бедная! Но как же она умерла 1-го мая, когда уже месяца три, как мы слышим о ее болезни? Жалко детей, Павел Григорьевич ровно через год женится. - Намерение твое насчет мамы я в высшей степени порицаю. Это против всех правил опытности и знания сердца человеческого. Если ты привезешь ее в Ст<арую> Руссу и здесь только откроешь, то она тем сильнее здесь будет поражена. То есть будет поражена наисильнейше, и ты выбираешь самый громоносный случай. Слушай: если Павел Григорьевич в отчаянии, а дети плачут, то если теперь открыть маме, половина горя ее уйдет на сострадание к тем и на мысль, что те все-таки не только не меньше, но и больше ее потеряли, особенно дети. Горе ее поневоле смирится перед их горем, и маме легче будет плакать над детьми и с детьми. Тогда как если теперь от нее скрыть, то после первого мгновения горя она бросится в Петербург к детям, чтобы над ними поплакать (но она убеждена будет, что она им будет и полезна), и как она будет досадовать на тебя, припоминая, что она долго не видала детей, или, пожалуй, побранила или подумала дурно о Маше! Одним словом, надо открыть ей сейчас и для облегчения вдвое немедленно свести ее с Павлом Григорьевичем и детьми, особенно с теми, которые плачут. Иначе ты, может быть, будешь виною ее болезни.

Но я знаю, что вам всем, Сниткиным, что ни говори - ничего не поделаешь, и потому убежден, что ты меня не послушаешься.

Привезти же маму в Ст<арую> Руссу уже после открытия (когда сама ты воротишься) я бы тебе советовал непременно. Здесь место уединенное, комнат очень много, и она может жить, как у себя в Саксонии, и отдохнуть. Смотри же, пригласи и настаивай. Но. для этого непременно надо теперь открыть.

О Лиле я забочусь и мучаюсь, воображаю духоту или холод петербургские. Ты ничего не пишешь про погоду. Выпрямится ли ручка? В газетах читаю об оспе в Петербурге. Берегись Васильевской и Петербургской части - там оспа. Пиши, пожалуйста, о Лиле.

Федя здоров и весел. Призывал вчера Шенка. Он осматривал подробно и сказал, что решительно ничего не значит, что так у всех детей. Никаких соленых ванн не нужно, а что не худо бы его мыть по временам в корыте мылом. Так как Федя при нем смеялся, то он не мог не полюбоваться ребенком и сказал, что это славный мальчик для 10 месяцев.

Няня у нас хороша и любит Федю, но какая-то своеобычная, и за ней тоже нужно следить. Никогда не любит говорить, как марается ребенок и т. п. Здесь вечера после 7 часов сыреньки, а она выносит Федю всё в той же рубашечке и даже без шляпы, да и на землю сажает. И я и священник за этим наблюдаем. Не беспокойся.

Где ты теперь? Не переехали ли куда? Вот на Ольгу Кирилловну чтоб не произвела дурного впечатления смерть здоровой, молодой женщины, то есть в мнительности, накануне родов.

Вчера получил твое первое письмецо. Слишком уж коротко пишете-с.

В сундуке отыскал наконец 2 простыни и несколько салфеток, но это и всё. Моего белья там не было, а нашел и всё мое белье по другим местам.

Обнимаю Лилю. Хорошо бы теперь писать хоть капельку почаще.

Целую тебя.

Твой Федор Достоевский.

Р. S. Ужасно жаль Машу! Вот бы только бы жить. Боюсь, что зарядило несчастьями. Поскорее бы съехаться. Я всё вижу дурные сны.

Пятнушки у Феди гораздо меньше, но он ужасно расчесал до рубцов свои ноги, то есть еще прежние пупырышки от волховских комаров и здешних клопов. Всё это видел Шенк и сказал, что никакой нет болезни, что комариные волдыри пройдут сами собою, а пятнушки вздор, и если чешутся, то тем лучше, ибо всякая детская сыпь чем больше чешется, тем и безвреднее. Его слова. А у Феди и сыпи-то нет.

Завтра 7 дней Лилиной люцте. (1) Не поджила ли хоть сколько-нибудь?

(1) люцте - ручке.

Старая Русса июня 3/72.

Любезный друг Анна Григорьевна, твое письмо от 30-го я получил только вчера. Почему-то не пришла почта. А сегодня тоже не надеюсь получить, потому что уже семь часов вечера. Ты пишешь, что я напрасно беспокоюсь. Но как не беспокоиться, когда столько самых неожиданных усложнений на каждом шагу. Ты пишешь, что была больна; но ты можешь быть больна еще раз. Еще что-то скажет мама, с своею болезнию и с своим неведением о судьбе покойницы Марьи Григорьевны? Кроме того, хорошо ли сойдет с Ольгой Кирилловной? Тебя всё это должно волновать. Между тем ты теперь единственное провидение Лили. Кто побеспокоится о бедном больном ребенке, если ты заболеешь? Как же не беспокоиться мне здесь? Не пишу уже ничего собственно о Лиле. Каждую минуту она может разбередить свою ручку, пока не срослась; достаточно лишь отвернуться от нее на миг.

Сейчас принесли твое письмецо от 1-го июня, за которое очень тебе благодарен, потому что эти известия несказанно ободряют меня. Но всего хуже то, что ты не спишь. Слушай, Аня: не помогут ли в чем здесь сестры милосердия? Ты бы поспала, а те бы посидели с ней. Иначе тебе одной не справиться. И вообще твое положение неказисто, а как далеко еще до конца! Бедная Лиля, разумеется, ей скучно и тоскует. Феде тоже, видимо, скучно, а ведь ты знаешь, какой он не капризный и простоватый мальчик! Любит меня ужасно, чуть я войду к нему, приходит почти в исступление, кричит, рвется ко мне. Любит быть у меня на руках. Мне кажется, ты найдешь, что он вырос и возмужал. Няня делает всё, что может, чтобы развлекать его, и мне даже ее жалко. Здоровье ее получше, но Федька тоже встает по ночам, и хоть бы плакал, а то встает и начинает прямо хохотать. Жизни детишки требуют, солнца, расти хотят, а тут и солнца-то нет: Лиля в душной скорлупе города, а мы здесь в куче грязи. Вот уже четвертый день отвратительная погода. Вчера же и сегодня такой дождь, такой дождь - что я и в Петербурге никогда не видывал. И не перестает до сих пор. Всё размокло и разбухло, всё раскисло. На дворе грязь, какую и вообразить нельзя, и, наверно, завтра еще будет так продолжаться. Кроме того, холодно: я и вчера и сегодня топлю, и, наконец, частая перемена ветру. Фечка просится тоже гулять, но и подумать нельзя. Тоскует и плачет. Я ему показываю лошадок в окно, когда едут, ужасно интересуется и любит лошадей, кричит тпру. Но теперь и к окошкам подносить нельзя, потому что дует в каждое окно ужасно. Если б не топить, то и жить нельзя б было.