Гомбург 29/17 апрель/1870 11 часов утра.

Бесценная моя Аня, сейчас только что приехал на место, еще не ел и не умывался, и рука дрожит: устал и измучился ужасно, а ночью ничего не заснул. Холод до того здесь сильный (хотя солнце светит и ярко), что я очнуться не могу от изумления. Ночью в вагоне (мы были набиты, с Лейпцига, как сельди в бочонке) все закоченели и не знали что делать. Вообрази себе, к утру, на зеленых полях, появился снежный иней, и все поля, дороги, леса и дома были как в густом слое снега до самых семи часов. Здесь первым делом велел протопить, Впрочем, кажется, я нисколько не простудился. Солнце ужасное, а на дворе ровно +2 градуса Реомюра. Сейчас мне сказали, что на прошлой неделе было с лишком двадцать градусов тепла. Hфtel, в котором я остановился, называется Hфtel du Parc, и близ самого вокзала. Кажется, плохенький; меня привел Dienstmann. Неряшество и комната довольно мизерная, а между тем 1 1/2 флорина. Номер я занимаю десятый. Ну вот и всё, друг мой, покамест обо мне. Немножко голова кружится, и очень грустно. Умоюсь, поем, оденусь и пойду в вокзал. Проходя мимо, слышал в нем концерт; кажется, есть публика.

Теперь об тебе, голубчик милый: напиши мне, без утайки, все подробности, до тебя касающиеся. Главное, здорова ли? Не простудилась ли? Ибо полагаю, что и у вас такой же холод. Нет ли новостей? Об Любе напиши, голубчик, подробно. Поцелуй ее за меня и передай ей мое глубочайшее почтение. Как будешь целовать ее, то целуй по два раза - один раз за себя, а второй за меня. Как вы разместились в комнатах? Спит ли мамаша в твоей? По такому холоду надо бы топить. - Я забыл тебе сказать, Аня, чтоб ты на почту ходила за моими письмами скорее позже, чем раньше, ибо я могу послать письмо и вечером, а оно придет, пожалуй, поздно. Впрочем, от 4-х бы до 5-ти - вот как.

Не взыщи, ангел мой бесценный, что пишу кратко: говорю, так устал, что едва перо не валится. Может быть, я из этого отеля перееду - очень уж скверен кажется. Что-то напишу я тебе завтра, бесценная моя, насчет успеха? Невыгодно приезжать с расстроенными нервами. А впрочем, что будет, то будет; я решился крепиться.

Целую тебя 1000 раз (на первый случай), Любу тоже. Не знаю, поклонишься ли от меня мамаше и Ив<ану> Гр<игорьеви>чу. Если не найдешь неудобным, то поклонись. Не оставляй конверта и письма на виду, чтоб не догадались откудова.

Много бы написал тебе, если б не был так разбит. В дороге не всё один холод был; были и смешные вещи. С Эйзенаха (на рассвете) начиная, виды изумительно хороши! Какая зелень!

Не пиши мне, Аня, в Hфtel, a пиши poste restante. Это лучше.

Крепко, крепко обнимаю тебя и целую, твой любящий тебя всем сердцем муж Федя.

Ф. Достоевский.

Перекрести Любу на ночь и поцелуй за меня.

Дрезден, 7/19 мая/1870.

Милые друзья мои Сонечка и Верочка, слишком долго уж я не писал вам. Происходило всё не от лености, а от разных накопившихся тревог и вообще неприятного душевного моего настроения. Теперь не знаю даже, как вам и адрессовать: на московскую квартиру вашу боюсь, предполагая, что вы уже в Даровом, а если в Даровое, то опять колеблюсь, не зная наверно, там ли вы, и опасаясь, что залежится письмо. Решаюсь, впрочем, адрессовать в Москву, думая, что если вы и выехали, то сделали же какое-нибудь распоряжение, чтобы могущие прийти письма пересылались вам в деревню. Но более всего надеюсь на то, что кто-нибудь из вас, например Сонечка, покамест осталась в Москве. Во всяком случае, если сейчас не получу от вас на письмо мое ответа, то напишу вам (1) и в Даровое. А вас (2) прошу что-нибудь мне ответить, чтоб мне не сомневаться и не думать о пропаже письма. Да и очень уж хочется получить от вас какую-нибудь весточку.

Об нас вообще скажу, что мы живем всё еще в Дрездене и, покамест, слава богу. Люба - милый и довольно здоровый ребенок; мы за ней ходим со страхом, раз уже потеряв ребенка. Аня ее кормит, и, кажется, ей с каждым днем это не под силу. Она очень ослабела, очень похудела и притом тоскует по России. Я тоже в этой же тоске, и вот в этом-то и заключаются все мои волнения и беспокойства. Дела мои в самом худом положении. Положим, еще есть на что существовать (хотя и слишком уж небогато), но о переезде в Россию трудно даже и мечтать, а, между прочим, возвращение в Россию необходимо до последней степени, до того, что оставаться здесь долее становится полною невозможностию. Чтоб подняться отсюда в Петербург, надо, во-первых, сделать это никак не позже октября; позже невозможно будет, по холоду, не рискуя простудить (3) Любу. Во-вторых, чтоб подняться только отсюда, надо, на расплату с здешними одними долгами, не менее трехсот рублей, потом проезд весьма длинный нескольким лицам, потом первое, хоть какое-нибудь, устройство в Петербурге - всё это уже составляет чрезвычайно значительную сумму разом. А между тем это еще почти ничего, главное кредиторы. Им, с процентами, накопилось до 6000 р. Менее одной трети, то есть 2000 руб., им нельзя предложить, с тем чтоб в остальном они подождали хоть год. Да и тут, то есть предложив (4) даже треть, трудно ожидать от них соглашения еще подождать. Они раздражены и наверно накинутся на меня безжалостно с горечью, с желанием наказать, отомстить. Рассчитайте же сами, какую сумму надо мне иметь, чтоб воротиться и хоть чуть-чуть устроить дела: три - четыре тысячи. Где их взять? Самое главное, на что я могу рассчитывать, - это мои работы. Уезжая три года назад, я тоже на это рассчитывал. Тогда успех одного моего романа был очень значителен, и понятно, что вселил в меня большие надежды написать и еще роман, такой, который разом, через год же, даст мне возможность разделаться со всеми кредиторами. Но тогда, именно потому, что я уплатил разом 7000 руб. трем кредиторам, - все остальные взволновались и набросились на меня: зачем только этим трем уплата, а не всем нам? Подали ко взысканию, и я уехал поскорее, именно с надеждой, написав роман, через год расплатиться. Случилось же так, что всё лопнуло. Роман вышел неудовлетворителен, но, кроме того, вышло и то, чего я не мог даже и предвидеть прежде: вышло то, что я, долго быв вне России, потерял возможность даже и писать как следует, так что даже и на новое произведение какое-нибудь надеяться не могу. (5) (Затруднения эти не столько духовные, сколько материальные: например, невозможность личного взгляда и личного наблюдения в самых обыденных вещах, если говоришь о настоящей минуте, о текущей современности.) У меня, например, и задуман роман, в успех которого я верую вполне; но писать его здесь я совершенно не решаюсь и отложил. В настоящую минуту сижу над одной особенной работой, которую предназначаю в "Русский вестник" (в который я еще остался должен). Вы помните, друг Сонечка, как Вы раз писали мне по поводу одного моего романа, здесь написанного, что Вы удивляетесь, как я берусь за такие вещи к сроку. Ну верите ли теперь, что в том, что я пишу теперь в "Русский вестник", еще труднее задача. Я комкаю листов в 25 то, что должно бы было, по крайней мере, занять 50 листов, - комкаю, чтоб кончить к сроку, и никак не могу сделать иначе, потому что ничего, кроме этого, и написать не могу в настоящую минуту, находясь вне России. Я получил чрезвычайные похвалы из "Зари" за повестушку, которую у них напечатал. В журнальных разборах ("Голос", "Петербург<ские> ведомости" и проч.) - тоже были ко мне вежливы. Но Вы не поверите, до какой степени мне омерзительно писать такие повести, когда столько идей, уже совсем сложившихся, уже сидят в голове, - одним словом, писать не то, что хочется. Вы поймете, друг Сонечка, что это уже одно составляет мучение. Но насущное расстройство дел составляет другую половину мучений. Отсутствием моим из Петербурга я, например, совершенно запустил мои дела и даже преданных мне людей отвадил от себя (хоть "Идиот" и не удался, но за 2-е издание его несколько книготорговцев готовы были дать и давали хоть и небольшие, сравнительно, деньги, но всё же значительные, полторы и две тысячи. И все завязывавшиеся дела лопнули, потому что некому их было вести). Итак, вот какое мое положение. Не говорю уже о том, что мне жалко Анну Григорьевну, которой ужасно хочется домой. Всего не упишешь. Но тем не менее я решил окончательно, что во всяком случае в нынешнем году я в Россию возвращусь, возвращусь по осени, и это будет наверно. Разумеется, даже только по делам моим, должен буду тотчас же быть в Москве, если тотчас же не посадят меня кредиторы в Петербурге в тюрьму. Во всяком же случае надеюсь с вами со всеми, милые мои, непременно в начале зимы увидеться. (6)