— Дурак ты, парень, — шепнул он себе под нос. — И неудачник. Не вовремя ты появился в Антиохии. Тут идет такая крупная игра, что твоя никчемная жизнь стоила ровно столько, сколько я за нее получу от проконсула. Сто драхм.

Он обернулся и нетерпеливо махнул рукой своим людям, которые суетились на дороге.

— Ну, чего вы копаетесь? Быстрее! Быстрее!

Когда Сабин и Феликс в назначенный час подошли к Эмесским воротам Антиохии, легат Светоний Паулин уже был там и руководил погрузкой продовольствия, доставленного почтенным торговцем Хамшимозадом. Трибун с первого взгляда убедился, что и Менелай, и Патробий, выполнили свои обязательства, а значит, ничто не должно помешать отъезду.

— Хорошо, что ты здесь, трибун, — сказал Паулин, увидев его. — Подгони носильщиков. Мы должны как можно скорее выбраться из города.

— Я хотел доложить... — начал Сабин.

— Потом, — махнул рукой легат. — У нас нет времени. Все обсудим по дороге. Ситуация осложняется с минуты на минуту.

Ничего не понимая, Сабин отсалютовал и отправился выполнять приказ. Ему не пришлось особенно напрягаться — носильщики и так работали в поте лица.

Через полчаса все было готово и можно было отправляться в путь. Сабин заметил встревоженное лицо Корникса, которое выглядывало из-под навеса одной из повозок.

Паулин тем временем расплатился с Хамшимозадом и остальными и уселся в легкую быструю двуколку, стоявшую первой в ряду повозок.

— Сабин, иди ко мне, — распорядился он. — Феликс, вы с Каролунгом садитесь в последнюю и смотрите в оба — при первом же признаке погони немедленно сообщать мне.

Тревога легата передалась и всем остальным. Надсмотрщик из конторы Патробия разместил в двух телегах свою команду — слуг и носильщиков, и вот, щелкнули бичи, взревели мулы, заржали лошади и поход тронулся, вздымая чуть прибитую утренней росой пыль,

Было уже почти светло и прохладно.

Стража у ворот не чинила никаких препятствий и вскоре повозки выехали на просторную дорогу, которая вела через Апамею, Эпифанию и Эмесу на Дамаск, и далее — в Палестину.

Легат некоторое время ехал молча, а Сабин не осмеливался нарушить молчание. Наконец Паулин вздохнул и повернул к нему голову. Казалось, что он постарел на несколько лет.

— Ну что тебе сказал Соррентий? — спросил он. — Хотя теперь это уже не имеет такого значения...

Сабину все меньше и меньше нравилась эта секретность. Ведь, в конце концов, он назначен помощником легата и имеет право знать, чем вызван столь поспешный и тайный отъезд, да и другие подробности...

— Я очень рад, что это теперь не имеет значения, — с обидой в голосе произнес он. — Потому что твой Соррентий, по сути, ничего и не сказал. Когда мы...

— Не захотел? — перебил его Паулин. — Отказался от золота? Но он же обещал.

— Не знаю, как насчет золота, — ответил трибун, — просто ему было очень неудобно говорить с двумя ранами в груди. Он умер.

— Так, — медленно протянул Светоний. — Еще лучше. Расскажи подробнее, я должен знать.

Сабин изложил факты. Паулин слушал молча, все сильнее хмуря брови. Он не смотрел на трибуна.

— Значит, гладиатор ничего не сказал? — спросил он, когда Сабин закончил и облизал языком пересохшие губы. — Совсем ничего? Ни одного слова, которое могло бы нам помочь?

— Ну, одно слово-то он сказал, — буркнул трибун. — Да только, по-моему, он уже бредил и говорил на каком-то непонятном языке...

— А может мне известен этот непонятный язык, — в первый раз за все время слабо улыбнулся Паулин. — Ну, не заставляй себя ждать, трибун. Или ты забыл это слово?

— Не забыл, — ответил Сабин. — Он сказал: Масада. И потом еще раз повторил: Масада. Ну, как, знакомое слово?

— Знакомое, — задумчиво протянул легат и взглянул в глаза трибуну. Вижу, ты не очень доволен тем, что я не посвящаю тебя в свои дела. Извини, раньше я не мог этого сделать по нескольким причинам. Но, сейчас, кажется, пришло время.

— Благодарю за доверие, — кисло ответил Сабин, все еще не проглотив обиду. — Так что же означает это странное слово?

— Масада... — протянул Светоний, глядя себе под ноги. — Так называется крепость, неприступная крепость, которую царь Ирод возвел на берегу Мертвого моря.

— Так Соррентий хотел сказать, что золото спрятано там? — оживился Сабин.

— Не знаю, — пожал плечами Паулин. — Во всяком случае, не думаю, что он бредил. Значит, Масада как-то связана с нашим заданием. Ну что ж, хоть какая-то подсказка.

— Не много, — скептически заметил Сабин.

— Да, — согласился легат. — Ладно, теперь помолчи и послушай. Я расскажу тебе то, что ты должен знать.

Германик должен был возвращаться в Рим. Курьер из столицы привез ему письмо цезаря на поле битвы, усыпанное трупами разгромленных варваров. Тиберий и тут сумел отравить своему приемному сыну радость победы столь им заслуженной.

Нахмурившись, Германик прочел послание принцепса и понял, что ему не остается ничего другого, как только подчиниться.

Нет, благородный полководец страдал не от того, что ему не позволили до конца испить чашу славы, не оттого, что теперь все лавры пожмет тот, кто будет назначен ему на смену, и не оттого, что ему приказали покинуть армию, которая его боготворила и с которой он мог бы еще совершить не один славный подвиг.

Тоска снедала душу Германика, но в ней не было ничего личного, это была тоска римского гражданина и военачальника.

Ведь дело, которому он отдал столько сил и времени, еще не было закончено; еще бродил где-то по лесам разбитый, но не побежденный Херман, еще пылились где-то в варварских храмах гордые орлы — знамена легионов Квинтилия Вара, захваченные дикарями в Тевтобургском лесу; еще не была раз и навсегда отведена от Империи германская угроза, и жители приграничных провинций еще не могли спать спокойно.

Но вот цезарь приказывал ему вернуться в Рим.

Германик понимал, что Тиберий во многом прав, что его слова звучат логично, что он мыслит как мудрый правитель, но все же, все же... И сердце молодого полководца наполнилось грустью.

Он еще раз перечитал строки, адресованные ему из Рима. Строки, написанные твердой рукой цезаря.

"С нетерпением я и твоя бабушка ждем твоего возвращения, сынок, — писал Тиберий. — Мы хотим насладиться зрелищем заслуженного тобой триумфа, право на который с величайшей радостью дал тебе сенат.

Знаю, знаю, что ты готов мне ответить: что ты не успокоишься, пока окончательно не поставишь варваров на колени. Воистину, это благородная цель, достойная твоего великого отца и моего дорогого брата Друза. Но подумай сам — вот ты прогнал дикарей за Рен, очистил от них значительную территорию, разгромил в нескольких битвах и напугал так, что не скоро они теперь отважатся перейти границу.

Вспомни, что завещал нам Божественный Август — не расширять Империю на восток, ибо выгоды от новых завоеваний не компенсируют затрат и потерь, понесенных Римом.

И он был прав, сынок. Да, ты блестяще победил в нескольких сражениях, но согласись, что понесенный твоей армией урон слишком велик. Помни, ты несешь ответственность за своих соотечественников, а ведь смерть одного римлянина нельзя окупить убийством даже сотни варваров. Мы должны беречь своих граждан, это главное богатство страны.

Пойми меня правильно, благородный Германик — я смотрю на эту проблему как правитель Империи, к тому же, Божественный Август в свое время девять раз посылал меня против германцев, так что говорю я со знанием дела, а не просто так.

Ведь варвары — а особенно херуски, хатты и хавки — это настоящая гидра. Отрубишь ей одну голову, как тут же вырастет другая. Мы не можем позволить, чтобы силы Рима истощились в этой бесконечной борьбе, разве ты не понимаешь?

Ведь гораздо выгоднее для нас не посылать на смерть римских граждан, а использовать межплеменную рознь, которая немедленно начнется среди дикарей, как только общий враг — римляне — оставит их в покое. Пусть они истребляют друг друга в братоубийственных войнах, без нашего участия. А в нужный момент мы опять нанесем удар.