– Посягательство на принцип свободы открытого моря, – продолжал горячиться умный старпом. – Такие авторитеты международного морского права, как Гроций и Коломбос…

– Они Гроция не читали, – успокоил его командир. – Я, кстати, тоже. А ты бы, старпом, не Гроция штудировал, а… – но так и не сказал, что же именно следует штудировать.

– Территориальные воды, – не выдержал молчавший до того замполит Сурепко, – это водное пространство, на которое распространяется суверенитет государства и которое государство способно эффективно контролировать!

– Господи! – застонал Бодунов. – Чтобы на одном пароходе собралось столько эрудитов? Ну, кто еще чего скажет?

– В терводах запрещен не только морской промысел, но и гидрографические работы, – осторожно напомнил я. – Может, вырубить к черту эхолоты, один черт они ничего не пишут, и сослаться на суверенитет?

– А по земле погулять хочешь? – строго спросил начальник промерной партии. – Нам же заход обещали. Соображать надо, а не только кроссворды разгадывать!

– Так! – заключил Бодунов. – Живем, как жили. И прошу прекратить дискуссию, вы на ГКП, а не в Гайд-Парке.

– И как происходило освобождение, – спросил я креола, – воевали, партизанили?

– Какая тут может быть партизанщина, – удивился он, показав на совершенно лысые красные холмы, – это же не Брянские леса. Просто приехали мы сюда и объявили местным, что они теперь свободны. Они не возражали.

– И все? – удивился я.

– Ну, еще памятники старого режима с постаментов сбросили.

– Мешали?

– Детская болезнь левизны, – объяснил освободитель, – вот и болеем.

– Слушай, – спросил я, – а чего это у вас в городе все магазины закрыты, водопровод не работает, света нет?

– Говорю же, погорячились маленько, – крякнул Серега. – Когда памятники скинули, стали думать, что бы еще такое революционное произвести? Ну и выгнали всех белых, как прямых потомков завоевателей.

– Понятно, – кивнул я, – а это – врачи, инженеры, учителя…

– Ну, да! – поморщился креол. – Я же говорю, погорячились. Сейчас мы их назад зовем, а они не хотят.

– Может, вам опять попроситься под колониальное иго? – пошутил я.

– Не возьмут, – креол шутки не понял, – раньше надо было думать.

– А ты сам чем теперь занимаешься? – я решил переменить тему.

– Служу в военно-морском флоте, – Серега ткнул пальцем в какой-то значок на лацкане рубашки.

– И кто ты по должности?

– Да понимаешь, – креол явно смутился, – я, как бы это сказать, главнокомандующий военно-морскими силами Островов. Только, если знакомых встретишь, ты про это не рассказывай, скажи, плавает Серега, и все.

«Вот ведь, какой скромный главком, – подумал я. – Однако, похоже, и он к этим двухсотмильным терводам ручку приложил».

– Служба спокойная, – продолжал Серран, – не то, что на рыболовецких судах.

– Черт! – опомнился я. – Ты извини, нужно же о твоем визите командиру доложить!

– Не надо, не надо! – замахал руками Серега. – Я просто так заглянул, неофициально.

– А можно поглядеть на твой флот? – попросил я.

– Так вот же он! – Креол кивнул в сторону соседнего пирса, где приткнулись четыре деревянных катерка с пулеметами на турелях. – Весь, как есть!

«Верно сказал Бодунов, – подумал я, – не читали они Коломбоса с Гроцием».

– Ну, я пойду! – заторопился Серега. – Бывай! Ребят моих встретишь, передавай привет! – и ушел к своему флоту.

– С кем это ты болтал? – осведомился Бодунов из открытого иллюминатора командирской каюты.

– Главнокомандующий военно-морскими силами Островов, – доложил я, задрав голову. – У нас в Питере учился, в рыбной мореходке.

– Теперь понятно, почему у них двухсотмильные терводы объявились, – спокойно отреагировал Бодунов и, обратившись к вахтенному у трапа, распорядился: «Вы все же докладывайте о посетителях. А то заявится президент из Тамбовского кулинарного училища, конфуз может выйти».

Преподаватель рукопашного боя Влас Корнейчук только на втором году знакомства проговорился, что закончил военно-морское заведение по специальности «баллистика». Пять лет его учили делать мудрые расчеты, с помощью которых можно было доказать, что ракета попала именно туда, куда следовало, хоть и не туда, куда ожидалось.

Учился Влас прилежно, хотя ощущение предназначения чаще выводило его на борцовский ковер или на боксерский ринг, нежели на курсантские научные конференции.

Также имел он несомненный талант в постижении иноземных языков. Получив лейтенантский чин, Влас совсем недолго щеголял в морской форме, поскольку был направлен служить на космодром. Это его не слишком огорчило, ибо на твердой земле куда сподручнее совершенствоваться в боевых искусствах, а к этому роду занятий Влас испытывал род искренней любви.

Космодромное командование здраво рассудило, что баллистиков и так пруд пруди, а толкового фикзультурника заполучить не просто. Так что Влас пришелся ко двору, и вскоре даже генералы с академическими званиями научились на радость подвыпившим гостям лихо колоть ребром ладони печные кирпичи. При этом Корнейчук продолжал самостоятельно изучать языки, порою удивляясь своим лингвистическим способностям.

Ясное дело, долго так продолжаться не могло, и в конце концов, он попал в поле зрения людей, зрение которых устроено чрезвычайно рационально. Власу предложили поступить в Академию, объяснив, что эта такая замечательная Академия, где всякий способный офицер найдет себе дело по душе. Моряк-баллистик-физкультурник не долго колебался. И началась для него жизнь, в которую всякий вступает вполне добровольно, однако мало кто умудряется добровольно из нее выйти. И кончается эта жизнь холостыми залпами похоронного расчета, а для кого и просто молчаливым поминальным поднятием стаканов.

Неизвестно, куда бы попадали ракеты, если бы Власу доверили их запускать, но вот пули из всех известных систем ложились куда им положено – в «яблочко». Языкам, естественно, тоже уделялось пристальное внимание. И тем «языкам», которых захватывают и тем, что изучают. Перед выпуском из Академии командование объявило, что ему очень повезло, поскольку дальнейшая работа позволит ему повидать мир. Отчасти так и получилось. Только мир, он ведь многообразен. Возвращаясь из командировок, Влас усаживался перед телевизором и узнавал, что в странах, где он побывал, кроме ядовитых болот, непроходимых джунглей, безводных пустынь, диких гор и ледяных полей также есть красивые, веселые города, приморские курорты, театры, музеи. И люди, оказывается, в этих странах жили добрые и приветливые. Они не расставляли мины-ловушки, не стреляли из засады, не подвешивали таких, как Влас за сокровенное место, чтобы оживить беседу. О своих путешествиях Влас рассказывать не любил, лишь изредка изумляя приятелей знанием обычаев какого-нибудь реликтового племени, а иногда портил аппетит, объясняя, как можно есть все, что растет или шевелится. Я не приставал к нему с расспросами, но однажды он сам признался, что самым сильным впечатлением в его жизни была одна неожиданная встреча.

Группа Власа уходила от погони, и путь им преградила полноводная, коварная африканская река. Раздумывая, строить ли плот или подорвать себя последней гранатой, Влас услышал из-за кустов раздраженные матюги. Он, крадучись, подобрался к источнику родной речи и увидел крепкого белокурого парня, уткнувшегося глазом в окуляр теодолита. Поперек русла елозил небольшой катер, пытавшийся удержаться на быстром течении.

– Промер делаете? – вежливо спросил Влас, вспомнив свою далекую морскую юность.

– Какого хрена? – ответил парень, даже не пошевелив задницей в ответ на русское звучание.

– Ты, друг, наверное, в «Макаровке» учился? – догадался Влас.

– Ну? – тот наконец отлип от прибора. – А ты сам-то с какого факультета?

– Я из другой «системы», – признался Влас.