В этих ответах добрая половина неправды. Или как раз лучше сказать, что это половина — злая?
Итак, на семинарах, коих состоялось в Москве около сотни, АН был всего-то раз пять или шесть — не больше. Зато он частенько встречается с молодыми фантастами у себя дома или у них, в неформальной обстановке. Ковальчук становится при «генерале» Стругацком этаким адъютантом. Что любопытно, Миша был одним из немногих в своём поколении, кто называл АНа на «ты». А соавтор Ковальчука Володя Гопман удостоился чести принимать классика у себя на дне рождения 31 мая 1981 года.
Праздник вышел славный, удовольствие от общения получилось, вне всяких сомнений, взаимным. Не только молодые писатели — Боря Руденко, Володя Покровский, Виталий Бабенко чувствовали себя просто счастливыми. (АН — это был настоящий водопад шуток, воспоминаний, литературных анекдотов, эпизодов из армейского прошлого, реминисценций из японской литературы…) Но и сам мэтр не считал для себя вечер потерянным. Он искренне симпатизировал молодым. И был у него такой грех — любил он чувствовать себя знаменитым, почитаемым, обожаемым. Тем более что в прежние годы совсем не был избалован этим.
Интересный вышел разговор о переезде в Ленинград, запомнившийся всем, потому что ребята встревожились: как же так? Неужели осиротеем?
А решение было принято в апреле на семейном совете у АНа.
Ещё за месяц до этого АН писал в грустном письме Гене Прашкевичу в марте 1981-го:
«Борис, кажется, оправился от инфаркта, сегодня должен был отбыть из больницы в санаторий, ещё месяц — и, возможно, начнём снова встречаться для работы. Хотя где встречаться… Живу вчетвером с малышом в двухкомнатной, сам понимаешь, каково это. Но Бог милостив, что-нибудь придумаем. Главное, оба мы с Борисом уже старые больные клячи, в Доме творчества работать боязно — без жены, чтобы присматривала за здоровьем, насчёт возможных приступов и т. д.».
И вот семья признала, что нет для них ничего важнее совместной работы АБС, а возраст и здоровье делают регулярные поездки всё более утомительными. Честолюбивых замыслов, связанных с какой-то общественной карьерой, у АНа не было, а сентиментальные соображения тем более не мешали — Москва так и не стала для него родной за все эти годы.
Тогда же, в апреле, был найден и конкретный вариант квартиры — понятно, попросторнее московской — и Маша ездила в Ленинград квартиру эту смотреть и с тетей Адой советоваться.
Так что по состоянию дел на конец мая переезд был более чем реальным. Но, забегая чуть вперед, сообщим, что не впервые обсуждавшиеся планы переезда рухнули в очередной и, наверно, уже в последний раз довольно скоро.
15 июня БН пишет брату ещё с надеждой:
«Тут при слухе о твоем переезде все страшно оживились и начали строить планы. Я имею в виду собратьев по секции во главе с Евгением Павловичем. Я, правда, все их восторги сразу же охладил, сказавши, что всё это вилами по воде… Разумеется, мне не поверили. Представляю, какое разочарованное „У-у-у!“ сейчас раздастся!
А может, ты всё-таки потом соберешься с духом и займешься этим делом снова — не спеша, спокойненько, хладнокровно… Как врач советовал моему соседу по палате: „Половой акт? Да, можно… Но, знаете ли, так — спокойно, без эмоций…“ Съехаться бы надо. Это, понимаешь ли, объективная необходимость».
А через неделю, 22-го, АН, по существу, уже хоронит эту идею:
«Насчёт нашего переезда в Ленинград. Объективная-то она необходимость есть, да мне её не одолеть. Здоровье, братец, не то. А я понюхал здесь, чем это пахнет — контейнеры, упаковки, да там ещё ремонт, да здесь ещё бумаги грязные всякие, и жаждущие хари… Нет, не судьба».
И, заметьте, последний, но явно решающий аргумент — «жаждущие хари». Уехать — означало бы сдаться, уступить врагам и бросить на произвол судьбы талантливых молодых ребят, ну вот хотя бы этих, собравшихся на дне рождения у Володи Гопмана…
О чем ещё говорили в тот день? Ну, конечно, о закончившейся месяц назад «Аэлите». Это было значительное событие.
24 апреля АН улетел в Свердловск — принять участие в первом советском «коне» (конвенте). Собственно, тогда его ещё не называли коном — эта американская терминология появилась позже. А тогда просто СП РСФСР, Совет по фантастике и журнал «Уральский следопыт» учредили первую в стране литературную премию по фантастике и дали ей имя, позаимствованное у столь любимого Стругацкими Алексея Толстого — «Аэлита». О том, кому и как была вручена премия, хочется рассказать подробно, изложив исторические события со слов не только очевидца, но и главного организатора первой «Аэлиты» — Станислава Мешавкина.
Идея «Аэлиты» пробивалась долго и мучительно. Просто удивительно, что в те глухие годы её вообще разрешили провести. Ещё удивительнее, что удалось сделать премию и праздник фантастики ежегодными. В Москве этим занимался энергичный председатель Совета по фантастике Сергей Абрамов, в Свердловске — ещё более энергичный главный редактор журнала «Уральский следопыт» Станислав Мешавкин. Наконец, всё определилось: статус «Аэлиты», её первые лауреаты — Казанцев и братья Стругацкие. К сожалению, БН не смог приехать после инфаркта. Был только АН.
Гости съехались 24-го, поздно вечером. На другой день Мешавкин отправился в гостиницу с визитом вежливости. С обоими лауреатами до этого он не был лично знаком, хотя, естественно, знал, что их отношения трудно назвать дружескими. Ему предстояла нелёгкая роль. Беседа с Александром Петровичем носила преимущественно светский характер. Когда речь зашла о ресторане, он тактично намекнул, что даёт обед как лауреат, и, вынув бумажник, отсчитал купюры. Мешавкин, внутренне стыдясь, порадовался: у организаторов каждый рубль был на счету.
Поднялся этажом выше, к Стругацкому, сообщил о предложении Казанцева. АН отреагировал мгновенно:
— А когда я смогу дать обед? Ведь мы с Борисом тоже лауреаты?
Был такой нюанс: вручались две «Аэлиты» равного достоинства — так задумали. Но два званых обеда в программу, согласованную с обкомом, никак не вписывались. АН нахмурился:
— Так дело не пойдёт! Вы ставите меня в крайне нелепую ситуацию: Казанцев кормит меня обедом, а я его — нет!
Но тут же сам и нашёл выход:
— Значит, так. Прошу вас передать Александру Петровичу, что сегодняшний обед дают лауреатЫ, подчеркиваю, не один, а все трое. Сколько с меня причитается?
Делать нечего — Мешавкин опять поплёлся к Казанцеву. Тот не порадовался, конечно, но вынужден был признать справедливость доводов и сказал:
— Я только очень прошу вас быть хозяином стола и первым произнести тост. Вы же знаете экспансивность натуры Аркадия Натановича.
Мешавкин, если честно, тогда ещё не знал. Но уже догадывался, что обед предстоит веселый, если два писателя-москвича общаются только через посредника. А так хотелось праздника, ради которого потратили столько сил и времени. Неужели всё будет испорчено из-за борьбы самолюбий двух мэтров?
И вот, все в сборе, Мешавкин на председательском месте нервно повторяет про себя первые слова столь ответственного тоста, малейшая ошибка — и всё, конфликт, скандал! И не успевает Станислав даже привстать со стула, как поднимается рывком Стругацкий с рюмкой коньяка в руке, решительный и непоколебимый, как скала.
— Вы позволите?
В глазах Казанцева собачья тоска и укоризна: «Ну, что же вы? А я предупреждал…» Мешавкин готов был провалиться, но вместо этого просто кивнул. Воцарилась нереальная тишина.
— Я был тогда пацаном, — начал АН бархатным голосом, — но до сих пор помню, с каким нетерпением ждал звонка, а нередко и убегал с последнего урока, потому что в обед домой приносили с почтой «Пионерскую правду», а в ней — «Пылающий остров» с продолжением. Понимаете? Меня снедало нетерпение: что дальше, что дальше?
