Тут АН блеснул своей памятью — приводил мельчайшие детали, а если вдруг забывал, поворачивался к Казанцеву, и тот растерянно и тихо подсказывал ему. Тоска во взоре Александра Петровича медленно сменялась почти детской радостью, и воздух над столом, казалось затвердевший от напряжения, вновь шелестел и позвякивал естественными звуками.
В эту самую минуту Мешавкин и понял до конца, кто такой Стругацкий. Все его с братом книги он давно знал почти наизусть. Теперь он узнал Стругацкого-человека. И они быстро стали друзьями. Перешли на «ты», и это была не фамильярность, а дружеская норма общения.
Если бы Мешавкин ещё знал тогда, на какие подлости способен Казанцев, сколько здоровья, сколько лет жизни украл он в самом буквальном смысле у АБС — наверное, он бы ещё выше оценил уникальное благородство АНа. А может, догадывался всё-таки? Да нет, судя по тону, воспоминаний даже одиннадцать лет спустя… Какая-то всеобщая радость примирения, какая-то «борьба самолюбий» — это ж надо было такое сказануть! У них была борьба за выживание, причём, с одной стороны, жертвы режима, а с другой — его исполнительные слуги, самодовольные безжалостные палачи (не говоря уже об очевидной разнице дарований). Нет, конечно, времена были тяжёлые, застойные. Страшненькие были времена. Всем и всё диктовал обком, а тому ЦК, но вряд ли именно ЦК потребовал поставить их рядом, на одну ступеньку — Казанцева и АБС — мелко это даже для обкома. Допускаю, что какая-нибудь местная или московская писательская сволочь из особо натасканных не позволила дать премию сомнительным АБС за полуантисоветскую повесть «Жук в муравейнике», не уравновесив эту премию такой же, выданной за вклад правоверному Казанцеву. Допускаю. Но вместе с тем чувствую и даже знаю, что и сам Мешавкин, и молодые фантасты, и тем более фэны не ведали, что творят… Но вернёмся в апрельский Свердловск 1981-го. В заключение своего тоста АН поднял рюмку за патриарха советской фантастики, а Казанцев в ответной речи поднатужился и сумел найти хвалебные слова о книгах АБС. Конечно, он следил за их творчеством — а как же иначе! — он эти книги всегда с лупой читал. Просто до этого либо отмалчивался, либо ядовитой слюной плевался, либо доносы строчил, а тут жизнь заставила — и выдал вполне вразумительные комплименты. Не моргнув глазом, заявил, что всегда приветствовал новую волну советской фантастики, и даже сына приплёл — морского офицера и поклонника Стругацких, давно мечтавшего о книге с автографом. И тогда АН вспомнил свою встречу с «патриархом» двадцать лет назад, на следующий день после полёта Гагарина, и решил не поскупиться на «что-нибудь из своего барахла» и подписал старику для сына какой-то сборник АБС. Никто не запомнил, какой именно.
На пресс-конференции оба лауреата были в ударе — коньяк и первая в СССР премия по фантастике сделали своё дело. Всё-таки приятно получить заслуженную награду и видеть сотни сверкающих восхищённых глаз. Это дорогого стоит, даже на пару с Казанцевым. Да чёрт с ним, в конце концов. Будем же выше этого! АБС умели быть выше всего.
Вот что написал Мешавкин в заключение своих воспоминаний (заметьте, в 1992 году, без всякой оглядки на обком, которого уже не было):
«Произошла на радость почитателям НФ стыковка поколений, двух крупных писателей, каждый из которых, в меру таланта, вписал своё имя в историю советской фантастики. Воспроизводимый журналом снимок документально свидетельствует: лауреаты не позируют, сидя рядком да ладком, им уютно вместе, они улыбаются».
А вот что можно прочесть в письме АНа, отправленном брату в Ленинград ещё за неделю до отлёта:
«Насчёт премии сообщил мне лично Сергей Абрамов, и уж извивался он, как поганая ужака под вилами, и я всё не понимал, в чём дело, пока не открылось с его слов, что есть и ещё одна премия, и её получил А.П. Казанцев „за заслуги перед советской фантастикой“. Я-то по малоумию сказал было, что мне-то де какое дело, но потом сообразил, что придётся при получении стоять с ним рядом и ухмыляться и ещё жать ему руку… тьфу. Ну, ничего не попишешь».
Ну и для полной ясности освежим в памяти известные страницы из повести «Хромая судьба», к 1992 году переизданной уже не раз и не два:
«По правой стене коридорчика поставлено было несколько стульев, и на одном из них, скрючившись в три погибели и опираясь ладонями на роскошный, хоть и потёртый бювар, торчком поставленный на острые коленки, сидел сам Гнойный Прыщ собственной персоной.
При виде его у меня, как всегда, холодок зашевелился под ключицами, и, как всегда, я подумал: „Это надо же, жив! Опять жив!“
<…>…Все эти мрачные и отвратительные герои жутких слухов, чёрных эпиграмм и кровавых легенд обитают не в каком-то абстрактном пространстве анекдотов, чёрта с два! Вон один сидит за соседним столиком, порядочно уже захорошевший, — добродушно бранясь, вылавливает из солянки маслину. А тот, прихрамывая на поражённую артритом ногу, спускается навстречу по беломраморной лестнице. А этот вот кругленький, вечно потный, азартно мотается по коридорам Моссовета, размахивая списком писателей, нуждающихся в жилплощади…
<…> Как относиться к этим людям, которые по всем принятым мною нравственным и моральным правилам являются преступниками; хуже того — палачами; хуже того — предателями! <…>
Они ходили среди нас с руками по локоть в крови, с памятью, гноящейся невообразимыми подробностями, с придушенной или даже насмерть задавленной совестью, — наследники вымороченных квартир, вымороченных рукописей, вымороченных постов. И мы не знали, как с ними поступать. <…>…Казалось, пройдёт год-другой, и они окончательно исчезнут в пучине истории и сам собою отпадёт вопрос, подавать им руку при встрече или демонстративно отворачиваться…
Но прошёл год и прошёл другой, и как-то неуловимо всё переменилось. Действительно, кое-кто из них ушёл в тень, но в большинстве своём они и не думали исчезать в каких-то там пучинах. Как ни в чём не бывало, они, добродушно бранясь, вылавливали из солянки маслины, спешили, прихрамывая, по мраморным лестницам на заседания, азартно мотались по коридорам высоких инстанций, размахивая списками, ими же составленными и ими же утверждёнными. В пучине истории пошли исчезать чёрные эпиграммы и кровавые легенды, а герои их, утратив при рассмотрении в упор какой бы то ни было хрестоматийный антиглянец, вновь неотличимо смешались с прочими элементами окружающей среды, отличаясь от нас разве что возрастом, связями и чётким пониманием того, что сейчас своевременно, а что несвоевременно.
И пошли мы выбивать из них путёвки, единовременные ссуды, жаловаться им на издательский произвол, писать на них снисходительные рецензии, заручаться их поддержкой на всевозможных комиссиях, и диким показался бы уже вопрос, надо ли при встрече подать руку товарищу имяреку. Ах, он в таком-то году обрёк на безвестную гибель Иванова, Петрова и двух Рабиновичей? Слушайте, бросьте, о ком этого не говорят? Половина нашего старичья обвиняет в такого рода грешках другую половину, и, скорее всего, обе половины правы. Надоело. Нынешние, что ли, лучше? <…>
Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной всё. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность. Эта тварь представлялась мне рудиментом совсем другой эпохи. Или совсем других условий существования. Ты перешёл улицу на красный свет — и тварь откусывает тебе ноги. Ты вставил в рукопись неуместное слово — и тварь откусывает тебе руки. Ты выиграл по облигации — и тварь откусывает тебе голову. Ты абсолютно беззащитен перед нею, потому что не знаешь и никогда не узнаешь законов её охоты и целей её существования…»
Да, конечно, образ, как всегда, собирательный. Есть в нём что-то и от Немцова, и от Сытина, и от Тушкана… Или от кого там ещё? Сегодня этих имён всё равно никто не помнит. А вот Казанцева в Гнойном Прыще узнали тогда многие, и не о чем тут дискутировать. Цитата, конечно, длинная получилась при всех сокращениях, но без неё — никак: лучше АБС всё равно не скажешь об этом. А сказать надо было, ох, как надо! Особенно сейчас, когда молодые в истории ельцинских 90-х путаются, какой уж там сталинизм! «Отец народов» у них размещается где-то между Иваном Грозным и Петром Великим.
