Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Глава двадцать вторая

МНОГО ВСЕГО И ТОСКА

Всё приходит слишком поздно,
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно.
Временем охлаждено.
Слишком поздно
Даже слава, даже деньги на счету,
Ибо сердце бьётся слабо,
Чуя бренность и тщету…
Александр Межиров

— К счастью или к несчастью, потребности мои убывают катастрофически. По сути, потребностей у меня уже нет как таковых.

— И даже читать не хочется? А писать?

— Даже и того хочется всё меньше и меньше. Это физиологическое явление. Возраст. А бытовых потребностей у меня никогда не было. Ну, в смысле, всего этого — машина, дача, уют.

Из интервью Аркадия Стругацкого,
«Комсомольская правда», 25.03.90

Знаменитую статью «Куда ж нам плыть?» написал целиком БН ещё летом 1990 года. Тезисы её и пресловутые три вопроса без ответов, конечно же, придумывались и обсуждались вдвоём. Но записал всё целиком БН, в одиночку. АН только прочёл, одобрил и отнёс Виталию Третьякову. В 1990 году уже действительно ни над чем не хотелось работать. И не думаю, что это было всё то же растерянное «не представляю, о чём сейчас можно писать», высказанное в каких-то интервью и в личных разговорах двумя годами раньше и не один раз. Но тогда это было как лёгкое кокетство — они как раз написали «ОЗ» и придумали «Жидов». Теперь это была элементарная усталость.

Незаметно подступали со всей неизбежностью те времена, когда их жизненные линии вновь разбегались так же далеко, как это было на стартовом этапе. Например, когда БН был первоклашкой, а старший брат творил вместе с Игорем Ашмариным свои первые опусы. Или — более точная аналогия, — когда АН писал на Дальнем Востоке свои первые рассказы, а БН был студентом и сочинял что-то в Ленинграде. То есть оба уже писали, во всяком случае, могли писать, но соединить это было ещё невозможно.

Соединять то, что они придумывали и писали теперь, стало окончательно невозможно в январе 1991-го.

Мы начали эту главу ровно с того, чем закончили предыдущую. Мы ничего подобного ещё ни разу не делали, следуя принципу дискретности повествования (назовём его так), открытому самими же Стругацкими. Но именно в этой последней главе из жизни писателя Братья Стругацкие хотелось напомнить о непрерывности жизни, именно в этой, чтобы она не получилась в чистом виде некрологом.

Мне и так очень непросто, тяжело и больно писать эту главу.

Друзья и особенно женщины частенько выговаривали АНу за его безобразное отношение к самому себе (я собрал этот диалог по кусочкам из разных воспоминаний, получилось вроде складно):

— Аркаша, ты всё делаешь неправильно, ты живёшь как-то без остановки.

— Это неправда, я очень даже умею отдыхать.

— Я сказала, не без отдыха, а именно без остановки. Понимаешь разницу? Ты отдыхаешь так, что изматываешь себя ещё сильнее, чем работой.

— Ну, ты и сказанула! А, впрочем… да, так примерно и выходит.

— Аркаша, ты сжигаешь себя. Сознательно, целенаправленно сжигаешь себя…

— Зато горю ярко. И всем светло.

— Тоже мне Данко нашёлся! А ты у них спрашивал? Может, они хотят пожить немножко в темноте. И ты передохнёшь заодно… Почему ты не жалеешь себя?

— Не знаю, мне это неинтересно.

Ему было неинтересно жалеть себя. Он никогда не думал специально о своём здоровье. Убедить его принять лекарство или пойти к врачу умели считаные люди за всю его долгую жизнь. В последние двенадцать лет первым среди таких людей стал Юрий Иосифович Черняков. Ему и предоставим слово прямо в начале этой главы.

Вспоминает Юрий Черняков

«Как начинались наши отношения? Ну, про больницу вы знаете, а потом… Мы жили ещё на Новослободской. Мне позвонил утром АН: „Уезжаю в Ленинград, мама умерла“. Что заставило его позвонить? Не такие были близкие отношения, он ничего не просил, ни о чём не спрашивал. Машины у меня тогда не было. Не мог ни проводить, ни встретить, у нас даже не было намечено ещё той первой масштабной выпивки. Вот надо было ему поделиться с кем-то, и он выбрал меня. Не помню, что я там промямлил в ответ. И до сих пор не понимаю, почему он позвонил. (А я, мне кажется, понимаю. Могучая была интуиция у АНа. Он всегда чувствовал близких ему по духу людей, почти с первой встречи. А к концу жизни это умение отличать своих от чужих сделалось особенно острым. — А.С.)

В доме ко мне очень и очень присматривались, особенно Елена Ильинична боялась, что я „приставлен“. АН, как правило, знал или мгновенно вычислял своих стукачей, он понимал, что окружен ими, но чутье обычно не подводило его. (Вот! Я же говорю: могучая интуиция. — А.С.)

Как проводили время? В основном в разговорах. А ещё в 1985-м увидев у кого-то в Армении видак, он загорелся и купил себе, как сейчас помню, „JVC“ на сертификаты. Смотреть он любил боевики, фантастику и ужасы. Не только для отдыха, но и в работе это помогало. Насчёт ужастиков многие удивлялись, дескать, какая гадость! Но, во-первых, это тоже своего рода фантастика, а во-вторых, была у него и особая причина. Тогда они с Борисом уже мечтали написать сценарий компьютерной игры, а к тому же во время работы над „ОЗ“ проснулся интерес к эсхатологии и психологическим аспектам страха, омерзения. Он у меня допытывался: „А что, действительно все с таким интересом рвутся на вскрытие?“ „Да, ещё как! Предупреждаешь: вырвет, голова закружится. Нет, всё равно рвутся. Почему?..“ Ему очень хотелось это понять. Свои любимые фильмы он смотрел увлечённо и по несколько раз: „Воспламеняющую взглядом“ (Firestarter) по роману Кинга, „Диких гусей“, особенно первых, ещё с Ричардом Бёртоном, „Рэмбо“, тоже особенно первого… (Гена Прашкевич рассказывал мне, как они, всякий раз встречаясь с АНом, смотрели вместе именно „Рэмбо“, даже не целиком, а прокручивая до любимых эпизодов и, в нужном месте, приготовившись, дружно кричали, подражая манере популярных переводчиков Андрея Гаврилова или Леонида Володарского: „Не делай этого, Рэмбо!..“ Ну, прямо как дети в театре на утреннем спектакле. И это было здорово. — А.С.)

С другой стороны — сколько раз помню: прихожу, он мне ставит кассету, я смотрю, а сам сидит у меня за спиной, вполоборота к экрану, попивает коньячок и параллельно с фильмом читает что-то, пишет… Эротику смотрел редко — так, несколько раз из любопытства. Отношение к ней было у него скорее женское, без вуайеризма. Он был всю жизнь не наблюдатель, а действователь.

Семейная кличка у АНа была „мэтр“, но это до 1984-го, до выхода в свет „Ёсицунэ“, а после я стал называть его сэнсеем, ему понравилось, так и повелось впредь.

А свою роль в их семье я потом определил для себя довольно точно. Оценка Елены Ильиничны и оценка самого сэнсея совпали. Я оказывал на них транквилизирующее, успокаивающее действие. Наши встречи с АНом потому и сделались регулярными и всё более частыми. Есть ли тут какое-то особое биополе, или это просто сумма многих обычных и всем известных факторов, редкое совпадение — не знаю. Но могу сказать вам как врач: явление такое существует. Хоть и встречается не часто.

(Это даже Маша признает сегодня. И признавала тогда. Юрий Иосифович не просто обследовал и лечил её папу, он благотворно влиял на него и реально продлил ему жизнь. — А.С.)

Я наблюдал его все эти двенадцать лет на фоне приёма нитратов в пролонгированной форме — он принимал сустак для расширения коронарных сосудов. И я могу поклясться, что до самой смерти у него не было ухудшения в плане кардиологии.

Я относился к нему с восторгом и преклонением как к писателю, он ко мне — с уважением и покорностью — как к врачу. Мне кажется, ему очень не хватало вот такого, именно мужского взгляда снизу вверх. Я часто приезжал к нему просто за моральной поддержкой — поговорить, посоветоваться, припасть к источнику мудрости, а когда проводил очередной „чек-ап“ (он любил называть эти краткие осмотры по-английски), мы как бы менялись ролями.

И вот когда у нас сложились эти отношения, и даже Елена Ильинична убедилась, что здесь всё по-дружески, и полюбила меня, тогда он и сказал:

— Я полностью отдаюсь в твои руки, мне не надо больше врачей, и ни в какую больницу я никогда не поеду.

— Аркадий Натанович, а если…

— Ну, исхитряйся.

Вот я и исхитрялся. Эпизоды были. Серьезные эпизоды…

Например, в сентябре 1990-го, когда Елена Ильинична сорвалась вместе с Машей и новорожденным Пашкой на дачу, и мне пришлось жить у него почти целый месяц. В 90-м уже нельзя было оставлять АНа одного надолго».

172
{"b":"119682","o":1}