Остаток дня и наступившая ночь вспоминаются мне прерывистой чередой состояний, которые нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием: сознание от меня то уходило, то возвращалось. К еде я больше не притрагивался, чувствовал нарастающую слабость и лихорадку.

Помню, что потом во тьме забытья в глаза мне вдруг ударил свет: меня схватили, завязали рот зловонной тряпкой и, чуть не вывернув руки из суставов, стиснули их так, что я не мог ими шевельнуть.

Меня подняли, пронесли через весь дом и впихнули в карету, где, совершенно беспомощный, я очутился между двумя сильными мужчинами. Карета двинулась с места, я забился в тисках и попытался крикнуть, но мне мешала повязка.

Тут меня ударили по голове, и послышался голос доктора Алабастера:

— Умолкни, Клоудир, не то хуже будет.

Я затих. Когда карета въехала на широкую, ярко освещенную улицу — по-видимому, Нью-роуд, я различил лицо доктора Алабастера, который с каменным выражением глядел в окошечко. Повернувшись к другому моему провожатому, сидевшему по другую сторону от меня, я с ужасом его узнал: это был тот самый верзила, прыгнувший в карету во время давней попытки Эммы меня похитить; позже он принимал участие в нападении на меня и матушку, когда мы возвращались из ломбарда!

Мне подумалось, что я и в самом деле душевно болен. Доказательство тому — постоянные поиски связей и совпадений. От этой мысли всякая воля к сопротивлению меня покинула, и я заключил, что даже хорошо, если меня везут туда, куда везут. Это выглядело неотвратимой неизбежностью: к такой именно участи вела меня вся моя жизнь, и я испытывал облегчение, что я наконец у цели.

Человек, которого я узнал, гнусно хихикнул:

— Тут, похоже, прямой продолжатель семейной традиции — так ведь, сэр?

— Да, — ответил доктор Алабастер. — Самый что ни на есть законный наследник.

Оба рассмеялись, и больше ни слова не было сказано, пока карета после долгого путешествия не въехала через ворота на усыпанную гравием дорожку. Ночное небо уже начинало понемногу светлеть, и на его фоне я мельком увидел очертания большого дома. Выглядел он странно: мне припомнился виденный однажды пес с бельмами на глазах, поскольку окна верхних этажей были густо забелены.

Карета остановилась, и меня вытолкнули на гравий, потом подхватили и со связанными за спиной руками потащили через вестибюль в дом.

Доктор Алабастер без дальнейших церемоний удалился, а к его помощнику присоединился крупный уродливый человек, который уставился на меня с насмешливой улыбкой, будто давний знакомец. Вглядевшись в его скошенные глазки и брови, постоянно воздетые словно в знак презрения ко всему окружающему, квадратное плоское лицо, в точности походившее на красный кирпич, я вдруг понял, что и в самом деле его встречал: он помогал верзиле в том самом нападении! Судя по связке ключей, свисавшей у него с пояса, он исполнял здесь должность тюремного надзирателя.

Меня ухватили за плечо и, пихая в спину, повели по темному, мощенному камнем коридору, из которого мы попали в просторную комнату. Это была мужская больничная палата, и в этот ранний час пациенты просыпались и одевались. На лицах вокруг меня были запечатлены все разновидности вырождения, идиотизма и маниакальности: носившие печать унижения и страданий, одни выказывали ожесточенность, другие — сломленность, иные горели жаждой справедливости, многие выражали только тупое безразличие. На некоторых пациентах, как и на мне, была надета смирительная рубашка. Я поискал лицо, которое светилось бы чуткостью и пониманием, но не обнаружил ни одного, и только в самом дальнем углу поймал на себе взгляд седовласого старика, сидевшего на низкой постели: он рассматривал меня с интересом и сочувствием.

Покинув эту комнату, мы прошли через еще один коридор, спустились по стертым ступеням в какой-то подвал и остановились перед железной дверью. Надсмотрщик выбрал из связки громадный ключ. Тяжелая, снабженная множеством засовов дверь со скрипом распахнулась, и меня втолкнули внутрь.

Поначалу в полной темноте, ощущая под ногами толстый слой соломы, я не мог ничего различить, кроме небольшой решетки высоко под потолком, через которую проникал слабый свет. Дверь за мной незамедлительно заперли, однако оба мои провожатые с минуту понаблюдали за мной сквозь узкий сетчатый проем в верхней части двери.

— Не подходи близко, — предупредил надсмотрщик. — Цепь не очень длинная.

— Трогательная сцена, — заметил помощник доктора Алабастера. — Будто последний акт в пьесе.

Оба удалились со смехом, перебрасываясь шутками. В наступившей тишине я услышал, как в противоположном углу камеры слегка зашуршала солома. Я напряг слух — и, как мне показалось, уловил чье-то размеренное дыхание. Меня охватил страх. Неизвестно, находилось ли там животное, а если да — то какой породы: с руками, до сих пор связанными за спиной, я был совершенно беспомощен.

Когда мои глаза приноровились к темноте, я различил у дальней стены неясную фигуру, сидевшую на полу на корточках. Теперь я увидел, что она походила на человеческую. Звяканье металла позволило определить, что это существо приковано к стене за шею цепью.

Чуточку ободренный, я сделал шаг вперед, и существо, повернувшись ко мне с вываленным из раскрытого рта языком, вжалось в стену. Густые всклокоченные волосы, перепутанные с бородой, почти скрывали лицо, дико вытаращенные глаза озирали меня в растерянности. И это лицо — к полному моему ужасу — я узнал, узнал, несмотря на запущенный вид и свирепую гримасу: оно совпадало с образом, который запечатлелся в моем внутреннем зрении с детства. Да, добрые карие глаза и тонкие черты, на которые я взирал подолгу и столь часто, словно пытался отыскать в них смысл собственной жизни, принадлежали тому самому лицу, которое гримасничало передо мной во мраке: этот жалкий безумец, скорчившийся на грязной соломе, был точным подобием того, кто был изображен на миниатюре в медальоне матушки.

Персонажи, непосредственно не участвующие в событиях романа, обозначены курсивом. Те, кто мог бы владеть имением, если бы вступил в силу утаенный кодицилл Джеффри Хаффама, обозначены жирным шрифтом.

Приглашаю вас посетить в воображении салон дома на Брук-стрит и представить себе, как все это могло обстоять.

Старший баронет полулежит на оттоманке в гостиной и распекает своего наследника; его супруга глядит на них, сидя на софе у окна.

— Возмутительно! Совершенно возмутительно! Мало чем уступил этому негоднику.

— Ваш отец подразумевает, что ваше поведение лишь немногим менее предосудительно, чем поведение вашего брата, — хладнокровно поясняет леди Момпессон. — И менее извинительно, поскольку я и ваш отец не считаем, что он несет ответственность за свои действия.

— Я отрекаюсь от него, — восклицает баронет. — Отрекаюсь всецело. — Он увольняется из полка с позором. Никогда в жизни никто из Момпессонов…

Баронет умолкает, но за него продолжает жена:

— С ним необходимо что-то делать. В любом случае это будет стоить денег. Вы, по-видимому, не имеете представления о серьезности ситуации. Мы все больше и больше залезаем в долги.

— На грани банкротства! Проклятые жиды!

— Акцепты вашего отца никто не берет, — разъясняет леди Момпессон, — поскольку теперь, когда кодицилл предъявлен в суд, наш кредит подорван, и нам грозит потеря имения.

— К тому же чертовски плохие новости от Ассиндера.