— Несчастный малыш, он, кажется, умирает от голода, — с состраданием проговорила мать.

— Да, — подхватила девушка. — Бедняжка, он совсем замерз. Поглядите-ка, как он плохо одет.

— Нужно как-то ему помочь, — сказала мать. — О, да ведь он немногим старше нашего Николаса. Что бы такое Для него сделать?

— Внесем его в дом, — вмешался отец. — Нельзя оставлять его тут на погибель. Особенно в такой день, как сегодня.

Я старался держаться, но от слабости глаза мои невольно сомкнулись. Меня осторожно подняли и понесли к крыльцу. Открыв глаза, я увидел, что несут меня отец и старшая служанка. У входной двери я оглянулся и увидел, что мальчишка, меня сопровождавший, стоит у подножия крыльца и как-то странно на меня посматривает. Не то с тоской, не то с завистью: ведь меня заберут туда, где тепло и сытно, а он останется брошенным на холоде? Но нет, выражение его лица было другим.

— Благодарю вас, — проговорил я. — Благодарю. — Потом взглянул на хозяина дома: — Пожалуйста, пожалейте и этого мальчика. Он привел меня сюда. У него тоже ничего нет.

— Не тревожьтесь, — ответил мне отец семейства. — Он будет вознагражден.

— Спасибо, что привел меня сюда, — обратился я к своему проводнику.

Тот не сводил с меня глаз, но вид его казался мне загадочным.

— Я загляну попозже тебя навестить. Если, конечно, смогу, — быстро проговорил он.

Не успел я ответить, как меня внесли в дом, затем через холл в ту самую комнату, которую я видел через окно, и уложили на софу. Меня вновь охватила слабость; помню только, что вокруг меня хлопотало множество заботливых рук, а взволнованные лица выражали участливость. Мне дали отхлебнуть глоток подогретого вина, укрыли пледами, на мой лоб легла прохладная рука, а к губам приблизили чашку — по-видимому, с бульоном, горячим и крепким. Но я не в силах был его даже попробовать: столь внезапная перемена обстановки, обилие тепла и света, гул разговоров — все это необычайно на меня подействовало. Я снова лишился чувств: на этот раз словно провалился в бездонный колодец.

Далее долго длился смутный и странный период, когда грезы наяву невозможно было отличить от снов, а и те, и другие — от того, что со мной происходило в действительности. То я глубокой ночью ехал в карете; то метался по палубе корабля, застигнутого штормом; то пробирался по снегу с кем-то, кто сначала оказывался моей матушкой, а потом не моей, но все же чьей-то; то вновь обнаруживал себя в зловонной комнате, где матушка умерла; и всюду меня преследовал страх чего-то ужасного, что либо случилось, либо должно случиться, либо совершается сию минуту. Порой я сознавал себя лежащим в постели в небольшой комнате с камином, однако временами огонь столбом выплескивался на меня через решетку и превращался в бушующий пожар, и мне приходилось бежать по дымным улицам пылающего города, спасаясь от длинных языков пламени.

Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты — будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, — выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.

Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью — их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.

Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.

То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.

Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука — в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.

Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.

Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:

— Слава богу, вы пришли в себя!

Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.

— Да, — отозвался я. — Думаю, я теперь поправился.

— Мы так за вас волновались, — проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.

— Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне — я ведь вам совсем незнаком?

— Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? — с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: — Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.

— Джон, — сказал я, а потом добавил: — Или Джонни.

— И это все? — улыбнулась девушка.

Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор — готов я их обманывать или нет.

— Может быть, пока достаточно? Я устал.

— Конечно достаточно.

— А как вас зовут?

— Эмма.

— Красивое имя, — пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. — А ваша фамилия? — кое-как выговорил я.

— Мой отец — мистер Портьюс.

— Мисс Эмма Портьюс?

— Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.

— Эмма, — невнятно повторил я.

— Поспите сейчас, Джонни, — мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.

В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки — сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.