— Прошу прощения, милорд, — смело заговорил мистер Гилдерслив, — но еще до того, как последовали дальнейшие директивы, я уже имел честь доложить вашей милости, что присягающее лицо перенесло тяжкую болезнь и его умственные способности полностью не восстановились. В высшей степени желательно освободить его от необходимости присутствовать в зале суда.

Так вот что он втолковывает председателю! В целом происходящее мне не нравилось. И какие-то слова, только что услышанные, застряли в памяти. Почему это я связан с Портьюсами «узами родства»?

— Просьба представляется вполне обоснованной, — заключил председатель. — У вас есть возражения, мистер Барбеллион?

— Напротив, милорд. Что касается представляемой мною стороны, то прочное здоровье оставшегося наследника имеет решающее значение для наших интересов, а посему и вопрос об учреждении над ним опекунства обладает чрезвычайной важностью.

— Очень хорошо, мистер Гилдерслив. Мастер Клоудир может удалиться. Но прежде чем он покинет зал, мне хотелось бы услышать, каковы его собственные пожелания. — Он устремил взгляд на меня: — Скажите мне, мастер Клоудир, согласны ли вы с учреждением, в соответствии с законом, опеки над вами со стороны семейства, которое в настоящее время взяло на себя заботы о вас?

Я молчал: мне требовалось время для того, чтобы обдумать только что услышанное.

— Итак, юноша, — после короткой паузы продолжил председатель, — охотно ли вы примете попечение над вами и отцовскую власть, вплоть до вашего совершеннолетия, со стороны вашего дяди?

— Он мне не дядя! — выкрикнул я. — И я этого не хочу!

— Джонни! — прошипела Эмма мне в ухо. — Что такое ты говоришь?

— Милорд, — подал реплику мистер Гилдерслив, хмуро взглянув на меня и одновременно выражая приподнятой бровью солидарность с судьей.

— Что именно вы имеете против? — поинтересовался у меня председатель.

— Они замыслили недоброе! — выкрикнул я. — Не знаю почему, но я им не доверяю.

Эмма обратила ко мне лицо, которое мне никогда не забыть: холодное, суровое, пылающее гневом.

— Вы достаточно ясно изложили свое мнение, мистер Гилдерслив, — с важным кивком объявил председатель. — Это весьма прискорбно. Юноша может удалиться.

Мистер Гилдерслив движением подбородка подал знак Фрэнку и приставу: те, схватив меня, заломили мне руки за спину. В ответ я начал сопротивляться и громко вопить, но Фрэнк зажал мне рот ладонью, поднял меня, перекинул через плечо и быстро понес к выходу, а пристав устремился вслед, придерживая меня за ноги.

До моего слуха донеслись обрывки речи мистера Барбеллиона:

— …крайне необычные обстоятельства… близкое кровное родство… вероятный конфликт интересов…

Стоявший у выхода посыльный растворил перед нами дверь. Меня стали выносить, однако Фрэнк, шедший впереди, приостановился, чтобы пропустить входившего. Пристав не мог видеть происходящего и, полагая, что задержка вызвана моим противодействием, сильно толкнул вперед меня и Фрэнка: в результате произошла некрасивая mêlée — и наше продвижение застопорилось. Получилось так, что с новоприбывшим молодым человеком, из-за которого и случилось это замешательство, я оказался лицом к лицу — и сразу его узнал: это был Генри Беллринджер!

Он застыл в изумлении, а я, не имея возможности говорить, задергался изо всех сил в надежде, что он тоже меня узнает, хотя целиком моего лица видеть было нельзя.

— Что за дьявольщина тут творится? — воскликнул Генри.

— Скорее. В чем проволочка? — донесся до меня голос Эммы.

Генри взглянул на нее, и она поспешила опустить вуаль.

— Вот так так, — протянул Генри, — подумать только, встретить вас тут, мисс…

— Поторопись, Фрэнк! — оборвала его Эмма.

Повинуясь приказанию, слуга решительно ступил к двери, так что Генри пришлось посторониться и прижаться к косяку, чтобы освободить проход.

Пока мы протискивались наружу, я услышал напоследок голос мистера Барбеллиона:

— …навлекает на эту особу — а, в сущности, и на других членов семейства — оскорбительные подозрения в случае прискорбного происшествия, которое, как все мы должны надеяться, не будет иметь места, однако вероятность такового сегодня получила подтверждение.

Больше я ничего не услышал: мгновение спустя мы оказались в вестибюле, и посыльный захлопнул за нами дверь.

Пристав провел нас обратно по уже знакомым коридорам, и меня запихнули в наемный экипаж, нас поджидавший, где на протяжении обратного пути меня крепко держал Фрэнк. Он больше не зажимал мне рот, но сказать мне было нечего, а Эмма, с лица которой исчезло выражение, мелькнувшее передо мной на миг в суде, тоже молчала и лишь изредка со вздохом укоризненно приговаривала:

— Джон, Джон — это после всего, что мы для тебя сделали!

Мне было над чем подумать, когда я делал попытки разобраться в событиях этого дня. Почему мистер Гилдерслив из кожи лез, чтобы выставить меня тяжелобольным и намекнуть на мою умственную неполноценность? Почему судья подхватил высказывания мистера Гилдерслива и стал именовать мистера Портьюса моим дядей? Что означали странные слова мистера Барбеллиона, мной услышанные? Неужели я совершил страшную ошибку, открыто отвергнув великодушное предложение семейства Эммы, и тем самым повинен в преступной неблагодарности?

По прибытии домой Эмма велела Фрэнку отнести меня в мою комнату и уложить в постель. Он так и сделал: снял с меня одежду, оставив меня в ночной сорочке (я успел, однако, утаить в кулаке соверен, полученный от мистера Портьюса). Уходя, он запер за собой дверь. Я поспешил, пока никто на нее не покусился, спрятать монету за подшитым краем сорочки.

Остаток дня я провел лежа в постели, без конца проворачивая в голове речи и поступки, свидетелями которых стал утром. Как мне хотелось вникнуть в юридические процедуры канцлерского суда — с тем чтобы хоть как-то разобраться в том, что там на самом деле происходило. Мне вспомнился Генри. Узнал он меня или нет? Интересно, что он делал в суде — быть может, он изучает право? Если так, то он сумел бы объяснить некоторые загадки: почему Портьюсы так были заинтересованы предъявить меня суду? И почему такая важность придавалась обстоятельствам кончины моей матушки?

Мало-помалу в душу ко мне закралось некое подозрение: оно объясняло столь многое, что, оглядывая мысленно сцену в суде и пробуя истолковать ее в свете этой гипотезы, я без труда находил место каждой детали, словно удачно складывал головоломку. Эта гипотеза выглядела такой невероятной, такой крамольной, что меня пугало само ее возникновение. Как только мне могло нечто подобное взбрести на ум! Наверное, я еще не настолько здоров, как мне бы того хотелось.

Вновь сцена действия — парадная гостиная дома 27 на Голден-Сквер. Миссис Фортисквинс принимает посетителя, которому сердито выговаривает:

— Что бы мне раньше об этом узнать! Последствия могут быть хуже некуда.

— Вам следовало мне доверять. Расскажите мне все с самого начала.

— Доверять вам! Чего ради я, мистер Сансью, должна вам доверять, если ваш совет обернулся для меня так скверно? Я потеряла все вложенные деньги — до последнего пенни.

— И я тоже! А кто не потерял? Перед Рождеством даже Английский банк едва-едва не закрылся!

— Все это расчудесно, однако не вы, а я разорена благодаря тем самым акциям Квинтарда и Мимприсса, которые вы мне навязали!

— Только потому, дражайшая мадам, что мне самому не на что было их купить: у меня в карманах уже было пусто! Иначе бы я увяз точно так же. Меня убедили в их надежности лица, которым я полностью доверяю. Признаться честно, я теперь понимаю, что меня обманули, но что поделаешь. С вами, миссис Фортисквинс, я был совершенно откровенен, чего нельзя сказать о вас. Вы многое от меня утаили. А двуличия я не терплю.

Залившись краской от возмущения, вдова надменно бросает: