В первую очередь в процессе работы над произведением я получаю возможность исследовать предметы, мне незнакомые. (Порой мне кажется, что он служит для меня лишь предлогом для того, чтобы читать книги, посещать места и встречаться с людьми, которые меня уже интересуют.) Но во вторую очередь писательство дает мне возможность — или, вернее, заставляет меня — разбираться в вещах, уже мне известных. Оно побуждает меня к напряженному размышлению над трудными вопросами, к попыткам отказаться от самообмана и полуправды, которые могут устраивать меня в моей собственной жизни, но беспощадно разоблачаются и порицаются в романе.

Поскольку к сочинительству толкает подобная любознательность, оно является одним из немногих занятий, где вам никогда не приходится повторяться. Каждый раз перед вами стоит новая задача, и, следовательно, каждый раз вы находите беспрецедентное решение. Причем в отличие от представителей большинства других профессий писатель сам придумывает и ставит перед собой задачу. Здесь наблюдается интересный парадокс, и мне часто приходит на ум Гудини, который давал заковать себя в наручники, запереть в сундук, а затем бросить в реку. Подобно Гудини, вы должны гореть желанием рисковать и создавать себе трудности, ибо в противном случае заниматься писательством не имеет смысла.

Вы действуете единственно по своему внутреннему побуждению, не думая о других. В ходе работы над своим первым романом я совершенно не задавался вопросом, как воспримут книгу читатели. Занятый воплощением своего замысла, я и не помышлял о карьере литератора. И покуда роман не вышел в свет, я имел полное право на подобное эгоистичное равнодушие. Но успех «Квинканкса», неожиданный и ошеломляющий, создал проблему, которая состояла в том, что, подав известные надежды и заставив людей с интересом ждать моих следующих работ, я в результате стал все больше и больше беспокоиться по поводу возможной реакции читателей.

К моменту выхода в свет первого романа я уже заканчивал второй, под названием «Сенсуалист», и решил по завершении работы опубликовать и его тоже — отчасти из желания показать себе и другим, что я не собираюсь до конца жизни писать масштабные исторические произведения. Мне казалось, что между этими двумя романами нет ни малейшего сходства. Во втором едва насчитывается 30 000 слов — то есть меньше, чем в нескольких главах из первого романа! Действие в нем происходит в наши дни, и он написан языком в высшей степени сжатым и метафоричным. Как ни странно, в конце концов я понял, сколь много общего у двух романов, несмотря на все явные различия. Например, я совершенно не обращал внимания — до последнего времени — на сходство двух концовок. Это подтверждает мое мнение, что автор должен писать, не вдаваясь глубоко в свои мотивы.

Несмотря на желание тщательно исследовать свои чувства и мысли по поводу некоего момента, служащего толчком к написанию романа, многие вопросы, касающиеся моих первоначальных намерений и конечных результатов, остаются для меня загадкой. Здесь я могу лишь сказать несколько слов (надеюсь, не выдавая особых секретов) о причинах, побудивших меня взяться за работу над «Квинканксом», о соображениях, которыми я руководствовался, об истории написания романа и реакции читателей на него.

Первые романы обычно явно автобиографичны. «Квинканкс» не автобиографичен, но на самом деле он является моим вторым романом — первый так и остался незаконченным. Вероятно, к тому времени, когда я начал писать «Квинканкс», я просто уже отработал весь автобиографичный материал. Однако судьба главного героя волновала меня достаточно сильно, чтобы создать роман, наводящий на мысль, что я вижу в ней отражение своей собственной жизни.

С одной стороны, «Квинканкс» появился в результате моей давней любви к викторианской литературе. Эти романы пробуждают в читателе сложное ностальгическое чувство, которое поддается пониманию тем труднее, если впервые вы познакомились с ними в детстве. Повествование в них течет с беззастенчивой свободой, и — особенно у Уилки Коллинза — хитросплетения тайн дразнят воображение читателя. Они дышат экзотическим очарованием прошлого, имеющего непостижимое сходство с современностью, но все же поразительно на нее непохожего. Они заставляют вас переживать чужие страхи и смятение перед лицом опасности и с замиранием сердца следить за героями, претерпевающими ужасные невзгоды в эпоху, по счастью, отдаленную, и в мире, по счастью, вымышленном. И все же читатель не чувствует себя совершенно спокойно, ибо он не находил бы грозящие персонажам опасности столь ужасными, если бы они в известной мере не грозили ему самому.

Решив написать нечто подобное, я собирался не слепо подражать викторианским романам, но реконструировать их в новом контексте, предложить вниманию читателя своего рода рецензию на них, но облеченную в форму другого романа.

Наверное, идея написать нечто подобное пришла мне в голову, когда я поймал себя на том, что снова и снова хожу вдоль полок книжных магазинов в поисках нового Диккенса, Бронте, Гарди или Коллинза. В то время я читал в университете лекции и писал статьи о викторианских романах, ибо те же самые мотивы, которые в конечном счете побудили меня написать данную книгу, заставили меня стать преподавателем английской литературы: моя любовь к Диккенсу в детстве и желание вновь пережить это страстное увлечение. Я прочитал всего Диккенса в возрасте от десяти до тринадцати лет и с тех пор постоянно перечитываю его. Я описываю странного рода ностальгию, ибо она обращена к ужасному миру, где царят безумие, несправедливость и жестокость. Романы Диккенса загадочны и тревожны: в большинстве из них главный герой является аутсайдером, которого общество одновременно привлекает и отталкивает и который зачастую одержим страхом перед неким злом, тем более пугающим, что оно заключено в нем самом.

Однако, как ни странно, именно Диккенс — наряду с другими авторами — заставил меня еще в подростковом возрасте не столько решить, сколько осознать, что я стану писателем.

Был еще один поворот судьбы. Когда мне стукнуло одиннадцать, моя семья сняла дом у вышедшего на пенсию дантиста. Среди оставленных последним книг я случайно нашел сочинение Генри Мэйхью «Низы лондонского общества» в четырех томах. Оно заинтересовало меня потому, что являло другой подход к изображению мира, описанного Диккенсом. (Позже я понял, под сколь сильным влиянием романиста находился Мэйхью, когда записывал свои интервью.) Я был заворожен рассказами о тяжелой и горькой жизни бродяг и бездомных, которые ненадолго появлялись на страницах со своими невероятными историями о страданиях и несправедливостях (зачастую изложенными языком поразительно красочным и точным) и исчезали, даже не назвав своего имени. Они казались мне фрагментами ненаписанных романов, еще не принявших законченную форму в воображении романиста. Я продолжал читать Мэйхью одновременно с Диккенсом и постепенно пришел к мысли заставить этих почти бессловесных свидетелей заговорить, поведать свои ненаписанные истории, являющие столь разительный контраст почти всей викторианской литературе.

Меня занимали не только устные рассказы о реальных событиях. Меня заинтересовало то, как семьи рассказывают небылицы о своем прошлом, скрывая и романтизируя свое происхождение, подобно народам, сочиняющим легенды, из которых слагается «история». Молодые люди становятся полноправными членами общества, когда посвящаются в семейную мифологию. И это действительно скорее мифология, нежели история, ибо семейные «устные предания», как и официальная история народа, всегда характеризуются умолчаниями, искажениями фактов и попытками заткнуть рот отдельным членам или группам сообщества. Выдуманные истории призваны утешать, успокаивать и объяснять — и все мы измышляем подобные истории о своей жизни, как делает Джон в романе. Мне пришло в голову, что для того, чтобы ребенок получил верное представление о мире через такие рассказы, он должен приобрести чрезвычайно непростое умение отличать истории, подлинные в буквальном смысле слова, от историй, «подлинных» лишь в метафорическом смысле.