После пострижения, которое было для нее самым важным делом, она начала теснее сближаться с теми монахинями, которые казались ей самыми красивыми, и, шаг за шагом, ей удалось улечься с одной из них на одну кровать. И в первую же ночь, предаваясь с нею невинным и приятным утехам, Туанетта открылась своей подруге в том, что по воле божией у нее чудесным образом вырос на животе рог, и они начали забавляться. Этой забаве он (я хочу сказать – она) с легкой руки предавался довольно долго и тешился не с одной только, но с четырьмя монахинями, с которыми сумел завязать дружбу. Нет ничего удивительного в том, что если в этот секрет были посвящены трое или четверо сестер, то о нем узнала и пятая, и шестая. А так как среди них были и красивые, и некрасивые, то Туанетта, выказывая к последним меньше расположения, чем к первым, дала повод ко всяким подозрениям и догадкам. Они принялись следить за нею так внимательно, что скоро открыли все.

Поднялся ропот, который дошел и до ушей игуменьи. Они не указали ей прямо на сестру Туанетту, ибо игуменья была виновницей ее посвящения и так сильно к ней привязалась, что вряд ли поверила бы, если бы ей рассказали всю правду, ню косвенными намеками они дали ей понять, что не следует особенно полагаться на монашеское одеяние, что не все монахини так благонравны, как она думает, И что есть-де среди них одна монахиня, которая порочит религию и развращает сестер. Когда же она спросила их, о ком и о чем они говорят, они ей ответили, что если она хочет это узнать, то пусть их всех разденет донага. Игуменья, пораженная этой новостью, пожелала узнать всю правду на другой же день и призвала к себе всех монахинь. Сестра Туанетта, уведомленная своими любимицами о намерении игуменьи, а именно, что игуменья хочет произвести осмотр, повязала свой рожок шнурком и так искусно подтянула его через зад, что, рассматривая ее не очень близко, нельзя было заметить ничего подозрительного. Она надеялась, что игуменья, не видевшая дальше своего носа, ничего не разглядит. Все монахини явились. Игуменья прочла им назидание, объяснила им, зачем она их призвала, и велела им раздеться донага. Затем она надела очки и начала их осматривать. Обходя их по очереди, она дошла и до сестры Туанетты. Туанетта, увидев всех этих голых, свежих, белотелых, пухлых и жирных монахинь, не могла управиться со своим рожком, и он сыграл с ней плохую штуку. В тот самый момент, когда игуменья подошла к ней вплотную и начала ее разглядывать, шнурок порвался, а рожок, внезапно развернувшись, ударил по очкам игуменьи и отбросил их шага на два. Бедная игуменья была так поражена этим происшествием, что только и могла воскликнуть:

– Иисус Мария! Так это – вы? Кто бы мог это подумать! О, как вы меня обманули!

Однако ей ничего больше не оставалось, как замять это происшествие, ибо она не хотела позорить религию. Сестра Туанетта была отпущена с обещанием, что она впредь будет соблюдать честь монахинь.

Один стриж[226] направился как-то раз в Великий пост к Малому мосту[227] и подошел к селедочнице, намереваясь купить у нее треску. Но вместо двух лиардов, которые она с него запросила, он предложил ей только один. Селедочница рассердилась и обругала его, сказав:

– Проходи, проходи, Жоан![228] Отнеси свой лиард к кишечникам.

Стриж, получивши такое оскорбление прямо в глаза, пригрозил ей пожаловаться на нее своему профессору.

– Ступай, паренек, жалуйся! – ответила она. – Я сумею отделать вас обоих – и тебя, и его!

Стриж, недолго думая, отправился прямо к своему профессору, порядочному повесе, и сказал ему:

– Per diem, Domine![229] Там, на Малом мосту, сидит самая злющая старуха в мире! Я хотел купить у нее треску, а она назвала меня Жоаном.

– А кто она? – спросил профессор. – Ты сумеешь мне ее показать?

– Ita, Domine,[230] – ответил школяр. – А кроме того, она мне сказала, что сумеет отделать и вас, если вы к ней придете.

– Пусть только попробует! – сказал профессор. – Per dies![231] Она получит, что следует.

Профессор решил, что к такой особе с пустыми руками идти нельзя и что самым лучшим подарком для нее будет запас хороших отборных ругательств, которыми он должен отделать ее так, чтоб довести ad metam non loqui,[232] a поэтому велел спешно собрать все ругательства, какие только существуют, и обратился также за помощью к своим коллегам. Коллеги, сидя за кружками вина, скоро придумали их для него такую уйму, что он вполне удовлетворился. Записав их на двух больших свитках, он выучил один свиток наизусть, а другой положил за рукав на тот случай, если одного свитка окажется недостаточно.

Затвердивши свои ругательства насколько возможно лучше, он позвал стрижа, чтобы тот довел его до Малого моста и показал ему эту селедочницу. Кроме него, он пригласил с собой еще нескольких других галошников,[233] которых он сводил in primis et ante omnia[234] в кабачок «Мул» и хорошенько подпоил. Едва они дошли до Малого моста, как селедочница узнала стрижа и, увидев, что он явился на этот раз не один, догадалась, зачем он пришел.

– Ах, вот они! – закричала она. – Вот они, обжоры! Вся школа свалилась!

Профессор приблизился к ней и, постучав об лохань, где она держала сельди, сказал:

– А что нужно этой старой ведьме?

– Ах ты, кутейник! – сказала старуха. – Уж не затем ли ты сюда пришел, чтоб задирать меня?

– Вот навязалась, старая шлюха! – сказал профессор. – Клянусь светом! Пусть будет по-твоему!

И с этими словами он стал перед ней в позу фехтовальщика, намереваясь сразиться с ней меткими ударами языка.

– Слава те боже, – сказала селедочница, увидев, что ей делают вызов. – Так ты хочешь меня переругать, чумазый учителишка! Ну, ну! Начинай, дюжий осел, увидишь, как я тебя отделаю. Говори же, твой черед!

– Эх ты, двужильная! – сказал профессор.

– Ах ты, сводник!

– Провались ты, тварь!

– Нишкни, потаскун!

В самом разгаре сражения я должен был уйти, потому что у меня были дела, но я слышал от свидетелей, что обе стороны долго и отважно сражались, высыпав друг на друга по сотне самых отборных, крепких и сногсшибательных ругательств. Но говорят, что у профессора вырвалось одно ругательство два раза: он вторично назвал ее «тварью». Селедочница заметила это и сказала:

– Слава те боже! Да ведь ты уже это говорил, блудник ты этакий!

– Ну и что же? – ответил ей профессор. – Ведь ты и дважды и трижды тварь!

– Брешешь, лягушонок противный!

Надо полагать, что бойцы бились некоторое время так искусно, что зрители не знали, кому из них отдать пальму первенства. Но у профессора истощился наконец первый свиток. Он вытащил из рукава второй, и так как он не знал наизусть, то немного смутился, увидев, что селедочница входит в еще больший азарт. Однако, надеясь, что если он отхватит их единым духом, то ему удастся ее сбить, он начал читать записанные в свитке школьные ругательства:

– Алекто, Мегера, Тезифона,[235] презренная, гнусная, омерзительная, отвратительная!

Но селедочница его прервала.

– Ну, слава те боже! – сказала она. – Ты уже не знаешь что и сказать? Говори по-настоящему, и я буду тебе отвечать, безмозглый! Говори по-настоящему! Ах, он принес с собой целый свиток! А ну-ка, поди сперва выучи его, учитель Жоан! Ты еще не выучил своего урока!