– Всегда ты был и будешь таким остолопом! – воскликнул епископ. – Сколько ты уже наделал мне всяких пакостей! Постой же, я тебе покажу, где раки зимуют.

Однако кюре приготовил из других сортов мяса отличный ужин и так хорошо угостил епископа, что тот остался им весьма доволен. После ужина поиграли во флюкс,[206] а затем епископ пожелал отдохнуть. Зная, чем ему угодить, кюре, вместо вина на сон грядущий, припас для него молодочку, а для его спутников – по кумушке. Так уже было у него заведено, когда они приезжали к нему в гости. Ложась в постель, епископ сказал ему:

– Ступай теперь отсюда, поп. На этот раз я тобой вполне доволен. Но вот что мне еще нужно. Мой конюх – пьяница. Я хочу, чтобы моих коней угостили так же хорошo, как меня. Постарайся это сделать.

Кюре запомнил этот наказ и, получив у епископа позволение удалиться до утра, немедленно же разослал по всему приходу людей разыскивать кобыл. Когда ему было доставлено необходимое число кобыл, он поместил их в стойле с епископскими конями. Забавно было слушать, как они принялись ржать, прыгать и горячиться! Конюх, который поручил заботы о своих конях кюре и отправился чистить свою двуногую верховую, услышав этот шум, быстро вернулся, чтобы навести среди них порядок. Но этого нельзя было сделать так скоро, чтобы его не услышал епископ. На другой день утром епископ осведомился, почему его кони так волновались ночью. Конюх хотел было отговориться, но епископ выпытал у него все.

– Ваше преосвященство, – сказал, наконец, конюх, – с конями-то помещались кобылы.

Епископ догадался, что это – проделка кюре, позвал его и высыпал ему на голову добрую тысячу самых отборных ругательств.

– Долго ли ты, мерзавец, будешь еще устраивать надо мной эти штуки? Ведь ты испортил моих коней! Чтоб тебе!.. Я тебя!..

– Ваше преосвященство, – возразил ему кюре. – Не вы ли велели мне вчера вечером угостить ваших коней так же, как вас самих? Я сделал для них все, что мог. У них было и сено, и овес, они стояли по самое брюхо в соломе. Требовалось достать для них лишь по кобыле. И я сделал для них то же, что для вас и ваших людей.

– Чтоб тебя черт побрал, негодный поп! – вскричал епископ, – ты просто издеваешься надо мной! Замолчи! Разделаюсь же я с тобой, поплатишься же ты у меня за ату штуку!

Но в конце концов он не нашел ничего другого, как уехать от него до следующего приезда.

Возможно, что этот епископ был известный Мило,[207] который вел целый миллион тяжб и говорил, что они доставляют ему развлечение. Он смотрел на их размножение с таким же удовольствием, как купец на рост своих товаров. Говорят, что однажды король задумал их прекратить, но епископ, узнав об этом, воспротивился и заявил королю, что, прекратив его тяжбы, он лишит его жизни. Однако путем долгих усовещаний и всевозможных обещаний его удалось склонить на их прекращение. По крайней мере, двести или триста его тяжб были прекращены, покончены миром и приостановлены. Увидев, что таким образом могут прекратиться все его тяжбы, епископ пришел к королю и, ломая руки, начал умолять его оставить ему из них для развлечения хотя бы дюжину, что позанятнее.

В городе Ле-Мане[208] недавно жил один доктор богословия, которого звали «наш магистр Аржантре». Он получал с церковных доходов докторскую долю, отличался большой ученостью и безупречной жизнью. Помимо своей учености, он обладал знанием хороших манер и умением обращаться с людьми, каковые качества делали его желанным гостем самых лучших собраний. Как-то раз, на одном вечере, устроенном самыми знатными гражданами, в числе которых находился и наш магистр Аржантре, после ужина был затеян бал. Посмотрев немного на танцы, он вступил в беседу с одной весьма изящной дамой, женой судьи Силье, женщиной высоко ценимой всеми благородными людьми за ее благонравие, красоту и ум, отличавшейся необыкновенной прелестью во всем, что бы она ни делала, и между прочим в танцах, которые доставляли ей величайшее наслаждение. Беседуя о том и другом, они коснулись также и танцев. По этому поводу доктор высказал мнение, что из всех развлечений нет менее достойных человека, нежели танцы. Дама возразила ему, что она не находит ни одного занятия, которое оживляло бы дух более, нежели танцы, что какой-нибудь олух никогда не сделается ловким и не научится такту и что эти качества являются признаком человека искусного и размеренного во всех его поступках и замыслах.

– Иногда среди молодых людей встречаются такие увальни, – продолжала дама, – что, кажется, легче научить ходить иноходью быка, нежели их танцевать, и посмотрите, что у них за ум! Танцы доставляют удовольствие и самим танцующим, и тем, кто на них смотрит. Если бы вы пожелали сказать правду, то, мне кажется, вы признались бы, что и вы смотрите на них с удовольствием, ибо нет людей, которые, сколь бы они ни были печальны, не наслаждались бы, глядя на это грациозное сплетение тел и резвые движения.

Выслушав ее, доктор немного уклонился от предмета разговора, но продолжал, однако, беседовать с нею, не отдаляясь от него настолько, чтобы при случае его не возобновить. Через некоторое время, достаточное, по его мнению, дли того, чтобы дама могла отдохнуть от спора, он ее спросил;

– Если бы вы стояли у окна или на балконе и увидели бы на какой-нибудь большой площади десяток или два людей, которые, схватившись за руки, прыгали бы, кружились и бегали взад и вперед, ужели вы не сочли бы их сумасшедшими?

– Конечно, – ответила дама, – если бы они делали это не в такт.

– Допустим, что в такт, но только без тамбурина и флейты, – сказал доктор.

– Признаюсь, это было бы очень некрасиво, – ответила дама.

– Так неужели, – продолжал доктор, – какая-то просверленная деревяшка и ведро, обтянутое с обеих сторон кожей, обладают столь чудодейственной силой, что способны вызвать в вас восхищение вещью, коей глупость совершенно очевидна?

– А почему бы и нет? – сказала дама. – Вам известно, какой силой обладает музыка. Звук, издаваемый инструментом, входит в душу человека, а душа приказывает телу, которое для того только и существует, чтобы знаками и движениями выражать ее склонность к радости или к печали. Вам известно, что печальные люди имеют совсем иной вид, нежели веселые и довольные. Кроме того, как вы сами постоянно говорите, во всем нужно обращать внимание на обстоятельства. Барабанщик, играющий совсем один, подобен проповеднику, который читает проповедь без слушателей. Люди, танцующие без музыки или песен, подобны слушателям, собравшимся на проповедь без проповедника. Если бы вы были правы, нас следовало бы лишить ног и ушей. Уверяю вас, – продолжала она, – что если бы я, даже лежа в гробу, услышала звуки скрипки, я встала бы и пустилась бы танцевать. Игроки в мяч еще с большим увлечением бегают за маленьким кожаным или шерстяным шариком, нежели танцоры, и отдаются этому занятию с такой страстью, что иногда бывают готовы перебить друг друга насмерть. А ведь эта игра куда хуже танцев! Она ведется без музыки и лишена той удивительной увлекательности, которая свойственна танцам. И зачем чуждаться радостей этого мира? Если бы вы пожелали быть правдивым, то, осуждая развлечения, вы признались бы, что осуждаете лишь дурные развлечения, ибо вы отлично знаете, что в этом мире нельзя жить без удовольствий. Конечно, нужно лишь, чтобы ими не увлекались сверх меры.

Доктор хотел возразить, но тут его окружили женщины, и в их присутствии он был вынужден замолчать, боясь, как бы они не увлекли его танцевать. Может быть, это было бы для него лучше, – кто знает?