– Вы не можете быть Эдвардом Фитцпейном, – сказала она, качая головой и слабо улыбаясь. – То есть, я полагаю, вы могли бы им быть, но это бы не имело никакого смысла, понимаете? Видите ли, я люблю Эдварда, а вы – не он.

Она обернулась и увидела, что человек, которого она любит – или думает, что любит, – стоит на пороге гостиницы, и лицо его мрачно, как туча.

– Джилли, подойди ко мне, – снова позвала дочь леди Редмир.

Джулиан посмотрела на мать, которая поднялась со своего места и стояла в маленьком дверном проеме кареты. Она делала ей знаки, приглашая подойти, но ноги Джилли точно приросли к земле.

– Он поступил с вами более чем жестоко, – пробормотал Фитцпейн. Он протянул руку, словно желая поддержать ее, но Джилли отпрянула от него и заставила его остановиться коротким протестующим жестом.

– Прошу, оставьте меня, – прошептала она. – Я должна подумать.

Она слышала, как человек, которого она любит, назвал ее по имени сначала резко, потом нежнее. Тон был ей знаком, голос стал бесконечно дорогим после долгих миль путешествия на юг. Он подошел к ней все с тем же мрачным, подавленным выражением лица.

Он хотел дотронуться до нее, взять ее за руку. Он сказал, что она должна пойти с ним в гостиницу, что им многое нужно обсудить – разве она не помнит, ведь он собирался ей что-то сказать, – и не пройдет ли она с ним в гостиную «Павлина»?

Но Джилли была как во сне, она вырвала руку и отшатнулась от него, словно его прикосновение могло обжечь ее.

– Вы… Карлтон? – вымолвила она наконец. Правда начала наконец выкристаллизовываться в ее сознании. Она не могла ясно видеть его лицо. Глаза туманило и жгло слезами.

Он сокрушенно кивнул.

– Вы… Карлтон, – повторила она, словно подтверждая эту истину. – Мой… нареченный. Человек, который жаловался на необходимость жениться на мне на всем пути от Айлингтона до Йорка. Почему… Почему вы сделали это?… Я люблю вас, – она остановилась и вскрикнула: – Нет, это не совсем так, не правда ли? Я ведь люблю Эдварда. – Она порывисто указала на Фитцпейна и рассмеялась смехом, который даже ей самой показался истерическим.

– Джулиан, пожалуйста, – взмолился он. – Я совершил страшную ошибку.

– А как же Париж? – продолжала она. – Зачем вы сказали мне, что нам нужно ехать в Париж, потому что иначе Карлтон принудит меня выйти за него? Что за дьявольскую игру вы затеяли? Я… я могу только предполагать, насколько мерзкие планы вынашивали вы в вашем черном сердце. Вы позволили мне называть вас Эдвардом! Вы позволили мне целовать вас, как глупой девчонке. Да, я такая и есть. Эдвард – не ваше имя! Кто вы? Нет, молчите. Я знаю, кто вы – повеса и развратник, а я была такой дурой… – Ее голос прервался от рыданий. – Кроме того, у вас серые глаза. Любой глупец мог разглядеть, что у вас серые глаза, а ничуть не голубые.

С этими словами она бросилась к карете матери, быстро миновала ступеньки и упала леди Редмир на грудь, содрогаясь от рыданий.

Фитцпейн закрыл за ней дверцу, и хотя Джулиан слышала, что Карлтон протестует и зовет ее, видимо, Фитцпейн преграждал ему путь. Она слышала, как Карлтон велел изумленному ездовому ехать в гостиницу «Ангел», что по соседству, и сменить там лошадей.

Лорд Карлтон стоял рядом со своим другом, глядя, как его жизнь и счастье исчезают в пыльном движении одного из самых людных городов Англии, и впервые в жизни по-настоящему понимал, что такое отчаяние.

– Как мне вернуть ее? – спросил он.

– Не имею представления, – ответил Эдвард. – Одно скажу: я должен был остановить тебя в Редмире.

Повисло долгое тяжелое молчание. Потом Карлтон взглянул на него и увидел, что предположение Шарлотты было верным. Лорду Редмиру не удалось побить Эдварда.

– Ну, скажи мне, – Карлтон даже внимания не обратил на трех почтенных леди, со сладострастным любопытством наблюдавших за двумя джентльменами, – с чего это лорд Редмир счел необходимым прилюдно на тебя наброситься?

Фитцпейн усмехнулся:

– Кроме того, что он был на взводе, – он еще и заподозрил правду, то есть, что я влюбился в его жену и хочу увезти ее на Континент, если смогу уговорить.

Карлтон даже присвистнул:

– Какое безумие тобой овладело? Передо мной как будто не тот Эдвард, которого я оставил в «Эйнджел Инн».

– Я никогда прежде не был так сильно влюблен ни в одну из женщин.

– Она замужем.

– Я надеюсь убедить Редмира развестись с ней.

– Да скорее движение на улицах этого города замрет на следующие пятьдесят лет, чем Редмир откажется от своей жены.

– Думаю, ты прав, – грустно сказал Эдвард. – Но как же ты? Я не могу поверить, что ты до сих пор не одумался.

– Еще полчаса назад я не понимал, что люблю ее, – ответил он. – Потом мне стало ясно, что я безумно любил ее все это время. Каким полным идиотом я был!

– Без сомнения, – подтвердил Эдвард.

– Эй, уж кто бы говорил, только не ты!

Фитцпейн снова усмехнулся, потом помрачнел.

– Ну и в переделку мы попали! – сказал он и тяжело вздохнул.

Джилли все утро сидела в кресле стиля ампир у окна своей спальни, бессильно опустив руки на колени. Комната была отделана небесно-голубым дамасским шелком: портьеры, кресло с высокой спинкой, маленькое кресло ампир черного лака, в котором она сидела, покрывало на ее высокой с четырьмя столбиками кровати вишневого дерева, ткань балдахина, собранная в розетку. Туалетный столик, огромный гардероб полированного красного дерева и вишневый письменный стол стояли вдоль стен, выкрашенных в бледно-желтый цвет и отделанных светлыми деревянными панелями.

Прекрасная комната, обставленная для отдыха и сна. Если бы только она могла спать. Уже подошло время полуденного ланча, и рядом с ней стоял поднос с едой, накрытый льняной салфеткой. Аромат свежевыпеченного хлеба, жареного цыпленка и яблок с корицей напоминал ей, что она все еще на этом свете, что она в Лондоне, что живет на площади Беркли со своими родителями в уютном доме. Но ее мысли постоянно возвращались к Карлтону, и только к нему, с того времени, как она приехала в столицу в дом лорда Редмира.

Мучительный приступ рыданий продолжался всю ночь, но потом отступил, превратившись в обычный поток тихих слез, возникавших всякий раз, когда ее одолевали воспоминания об их путешествии. Слава Богу, что родители не тревожили ее. Ей необходимо было время, чтобы осознать чудовищность преступления Карлтона и понять, что горе – неизбежный спутник счастья.

Джилли вздохнула, откинула белую муслиновую занавеску и выглянула в окно. С тех пор, как она заперлась в своей комнате, март кончился и апрель вступил в свои права. Она любила апрель, зная, что очень скоро нарциссы зацветут на необозримых просторах Йоркшира.

Но она была не в Йоркшире, а в Лондоне, и сердце ее было тяжелее той грозы, которая прогремела прошлой ночью, обрушившись на дом потоком тяжелых дождевых струй. Поднимавшийся над тысячами крыш дым печных труб смешался с влажным воздухом, и серый туман уже окутывал город. Мама всегда возвращалась домой из Лондона, жалуясь, что смог испортил ее лучшие платья и капоры. Даже на зданиях оставался зернистый осадок. Лондонский туман очень походил на то мрачное уныние, которое овладело ее душой.

Однако после сильного ливня воздух с утра был достаточно чистым, и можно было видеть на много миль вверх сквозь облака. Временами голубое небо проглядывало сквозь тучи, и в эти минуты на сердце становилось светлее, появлялась надежда.

Прошло много дней, а Джулиан не знала, как ей быть. Карлтон приходил каждый день, оставляя длинные письма с извинениями и объяснениями. Он был глупцом, его гнев был вызван клеветническими слухами, которым она поверила, но он виноват, он не должен был лгать ей, обманывать ее; он любит ее до умопомрачения, ради Бога, пожалуйста, может ли она простить его? Он прислал также несколько изысканнейших букетов, которые она, в свою очередь, отдала слугам, чтобы те могли украсить свою мансарду. Она не могла любоваться красотой цветов, смотреть на эти нежные розы, анютины глазки и лаванду, зная, что они связаны с таким негодяем, как лорд Карлтон.