Он оставил кочергу и поднялся, глядя ей в лицо.

– Что наша разница в возрасте не имеет никакого отношения к нашей дружбе, и что вы должны называть меня по имени. По имени, которым меня называют мои самые близкие друзья, – Эдвард.

– Хорошо, Эдвард, – ответила она, вздохнув.

Один взгляд в глубину его серых глаз вновь пробудил множество теплых чувств, затопивших ее сердце. Она в душе одобряла все, что он делал: что он разворошил угли, что узнал акварель Тернера, что не боялся нареканий общества, взявшись помочь ей добраться до дома ее отца и избежать несчастного брака, что дразнил ее из-за Молли, что не рассмеялся над ее чересчур серьезными рассуждениями о реке Стикс и Молли-паромщице. Ей нравилось все: нежный свет в его глазах, когда он смотрел на нее, его любезность на протяжении всего пути на юг, его решение нанять второй экипаж. Если бы она молила небо, чтобы оно послало ей возлюбленного, достойного ее девичьей мечты, мистер Фитцпейн, Эдвард, был бы ответом на ее молитву.

Сердцу было тесно в груди от радости. Господи, но ведь ему, как поэту, ее чувства должны быть видны яснее ясного. Она прекрасно понимала, что испытывает к Эдварду слишком сильные чувства. Она должна стараться скрывать свои мысли и свой трепет от его близости. Но как?

Она отвернулась от него и отошла к окну. Облачное небо над Йорком сделало ночь совсем темной, и все, что можно было увидеть на улице, дрожало тенью желтого света на снегу. Так отражались свечи, заливавшие гостиную ровным сиянием. Движение на безлунных, заснеженных дорогах прекратилось. Кто захочет оказаться на улице в такую ночь, когда жаркий огонь поманит любого разумного человека домой, к своему очагу?

Мысли о комфорте, доме и очаге родили в памяти Джилли образ Мэриш-холла, заставили вспомнить о матери, подумать о том, что beau monde[15], узнав о ее побеге и ночи, проведенной в обществе мистера Фитцпейна, навсегда погубит ее репутацию.

Она подумала о том, как ее дорогая мама желала этого брака с Карлтоном. Должно быть, потрясенная ее побегом, именно сейчас она едет в Гретна Грин в надежде найти свою единственную дочь. Боже, какое же горе и разочарование теперь чувствует ее мать! Возможно, она тоже остановилась на постоялом дворе, ища в пути приюта в эту холодную, темную ночь. А может быть, она заперлась в своей спальне и в эту минуту плачет в подушку, думая о своей заблудшей, неблагодарной дочери.

– Боже правый, – вскричал капитан Бек, впервые, кажется, отвлекшись от собственной персоны. – Если вы предполагаете, что они собираются провести ночь под одной крышей, тогда к утру Джулиан погибла. О, Миллисент, я даже думать боюсь об ужасном скандале, который неминуемо разразится! Вы должны вычеркнуть ее из вашей жизни! С этой минуты вы должны думать о Джилли так, как если бы она умерла. Вы больше не можете считать ее своей дочерью.

Леди Редмир сидела за столом в гостиной на постоялом дворе, название которого не задержалось в ее памяти. Кажется, «Корона и медведь» или какое-то другое большое животное. А может быть, «Замок и медведь»? Она никогда не запоминала названия правильно! Славный капитан Бек стоял позади нее, положив руки на спинку ее стула. Строго нахмурясь, она повернулась к своему нелепому оруженосцу.

– Я просила вас об утешении, Джеймс, – сказала она, качая головой, – а не о похоронном звоне.

Капитан Бек захлопал глазами в недоумении.

– Я что-нибудь не так сказал? – спросил он, убрав руки с ее стула и усаживаясь напротив нее.

Леди Редмир лишь усмехнулась в ответ.

Она отпила глоток чая и уже не в первый раз поморщилась от вкуса водянистого варева. Должно быть, это дюжая чумазая жена хозяина установила твердое правило, что для приготовления чашки чая полагаются лишь три чайных листика. Она посмотрела на тепловатую воду и не смогла не задуматься над вопросом, действительно ли эта жидкость была янтарного цвета, или же свет горящих свечей делал ее такой.

Как бы там ни было, она и не ожидала особых удобств в этом… Да как же называется этот постоялый двор? Ах да, ей удалось наконец вспомнить: «Слон и Корона», возле Нессгейта в Йорке. Она хотела остановиться в «Эттеридж-отеле», лучшей гостинице, какую можно было найти для знати и дворянства, приезжающих в большой северный город, но «Эттеридж» был переполнен, как и «Черный Лебедь» на Кони-стрит, как и «Йоркская Таверна» на площади Святой Елены, «Георг» и «Белая Лошадь» в Коппергейте, «Белый Лебедь», «Робин Гуд» и «Вьючная Лошадь» в Миклгейте. Думая теперь об этом, она находила довольно странным, что в такой негостеприимный сезон, как сейчас, все гостиницы были переполнены.

Она вдруг задумалась, не было ли какой-то причины, по которой им во всех этих местах было отказано в приюте, и ей припомнилось, как по приезде в «Слона и Корону» уже с наступлением темноты мистер Фитцпейн слукавил, представив капитана Бека как ее брата!

Леди Редмир охнула про себя, спохватившись. Настолько невинными были ее собственные мысли и намерения, и настолько целеустремленными ее действия, что вплоть до настоящей минуты она и не подумала, что создает скандальное мнение о себе, путешествуя с двумя холостыми мужчинами и имея при себе лишь одну служанку.

– Боже милосердный! – воскликнула она. – Как могла я быть такой безмозглой?

– Не могу вам этого сказать, право, – ответил капитан Бек.

Она долго смотрела на него отсутствующим взглядом, а затем вежливо попросила, чтобы он заказал ужин, поскольку Фитцпейн, обыскивавший город в надежде узнать что-нибудь о Джилли, должен был вернуться с минуты на минуту. Когда Бек вышел, она окинула взглядом маленькую тесную гостиную и подумала, что также как вода в ее чашке была лишена намека на чай, так и эта комната была почти лишена мебели. Маленький дачный буфет в готическом стиле у стены напротив маленького окна, глубоко посаженного в стену, и даже без занавески. Стены белые, обеденный стол, за которым она сидела, – простой, с прямыми ножками, а стулья – странно расписанные и украшенные резьбой, имитирующей бамбук. Такие стулья напоминали ей места для публики в Павильоне в Брайтоне. Она не понимала, как они могли проделать столь долгий путь на север и очутиться в этой гостинице, с такой дрянной обстановкой и таким чаем, лишенным всякого вкуса и аромата! И что мог слон делать с короной, она тоже не могла себе представить!

Стены здесь украшал только ряд погнутых крючков возле дверей, на которые они повесили свои накидки, шубы и пальто. Весьма жалкая комната, – подумала она, – но не более жалкая, пожалуй, чем ее истерзанная душа, потрясенная побегом дочери.

Когда сразу за Малтоном повалил снег, и казалось, что он заметет их до кончиков лошадиных ушей, ею овладело мрачное предчувствие, что их поиски напрасны, ведь Карлтон, если того требовал его план, мог сменить экипаж, переодеть Джилли, сам одеться простолюдином и благополучно добраться до Лондона, Дувра, а затем и до Парижа. Он ведь известный хитрец, просто Nonpareil[16], Он легко мог увезти свою жертву в любое место в пределах Королевства.

Оставалось винить во всем только себя. Как несказанно глупа она была, согласившись на такой поспешный брак, даже Редмир говорил ей, что она поступает, как глупая гусыня, и что она лишь погубит и себя, и Джилли, если не опомнится. Но именно потому, что он назвал ее «глупой гусыней», леди Редмир посчитала себя в праве решиться на эту дурацкую помолвку.

Поначалу, однако, все выглядело пристойно, условия были согласованы и долго оформлявшиеся документы о помолвке, наконец, подписаны. Она получила от Карлтона два письма, очень вежливые и разумные. Он обещал, что будет Джулиан, как говорится, безупречным мужем. Выдавая дочь замуж за виконта, она, конечно, желала ей хорошей партии и делала ставку на престиж этого брака, тем более, что о любви пока не было и речи ни у одной из сторон.