— Кто именно? — спросила Люси без интереса.

— Человек, — шёпотом сказала отец. — Человек в зелёном. Он подошёл уже очень, очень близко, — прошептала он синеющими губами.

Люси устало вдохнула. В последнее время отцу всё время снился человек в зелёном.

— Что он хотел? — на всякий случай спросила Уисли.

— Он носит в себе смерть. Он хочет уничтожить всё, что нам дорого, — прошептала отец, готовясь к очередной клинической смерти. Обычно она наступала на третьей минуте разговора.

Уисли привычно проталкивалась между суетящихся реаниматоров, думая о том, что одиночество — худшее из лекарств, которыми нас пичкает жизнь.

В этот момент зазвонил мобильник.

— Каки-завоняки, — сообщил голос и отключился.

— О Господи, — вырвалось у Люси.

— Пожалуйста, не упоминайте конкретного Бога, — строго заметил реаниматор, колдующий над содрогающимся телом её папы-мамы. — У нас лежат люди самых разных вероисповеданий и убеждений, это может оскорбить их религиозные чувства.

— Извините, я не имела в виду ничего определённого, — пролепетала Уисли, с остервенением запихивая мобильник в переполненную сумочку.

Она не заметила, как оттуда выпал маленький блестящий ключик. Мягкое пластиковое покрытие скрало звук падения.

В лифте она рассеянно подумала, что, похоже, кое-что потеряла. По дороге она, может быть, вспомнила бы, что именно — но на выходе из больницы мимо её уха просвистел кусок бетона. Она едва успела увернуться.

Напуганная, она побежала к машине.

— Мама, — сказала маленькая Биси, — принесли твой журнал.

Серафима Найберн почувствовала, как сердце колотится у неё в груди, подобно птице, бьющейся о железные прутья клетки. Чтобы успокоиться, она обвела взглядом стены комнаты. Серые пятна картин вселяли в душу тревогу, но и надежду.

Она положила руку на пульт инвалидного кресла и привычным движением вдавила кнопки в подлокотниках до упора. Мотор зажужжал, и женщина поехала по ворсистому ковру навстречу своей судьбе.

Жизнь Серафимы была простой и бесхитростной, как и она сама. В шесть лет она потеряла обе ноги: одну оторвало взрывом газового коллектора, вторую ей отрубила топором накачавшаяся амфетаминами мать, как раз в тот самый день, когда её собрались отправить в клинику для психохроников. Обычная американская история. Впрочем, как выяснилось, потеря была не столь уж и значительной — всё равно перелом позвоночника в автокатастрофе, случившейся через два года, навеки парализовал нижнюю часть её тела, так что ноги только мешали бы. Во всяком случае, Серафима считала, что ей повезло: она всегда старалась видеть светлую сторону в любых житейских неурядицах.

Гораздо хуже была аллергия, отнявшая у неё радость еды и питья. Она могла есть только обезжиренные салатные листья и пила лишь дистиллированную кака-калу-лайт. Мир ароматов тоже был закрыт для неё — большинство запахов вызывало у несчастной аллергические отёки. Даже алкоголь, этот коварный, но верный друг несчастных душ, и тот был для неё категорически противопоказан, как и все наркотические средства, вплоть до самых безобидных. Это тоже можно было бы счесть удачей — хотя иногда Серафима думала об этом иначе.

Но самой страшной бедой оказался дальтонизм. Мир, созданный Господом разноцветным, был для Серафимы серым, как самый пасмурный день в году. Но в сердце девушки царило безграничное доверие к бытию и жили все цвета радуги. Она верила, что ей суждено славить Бога в красках. В монастырском приюте для детей-инвалидов она тратила всё свободное время — которого у неё было немного — на то, чтобы научиться различать оттенки серого, а карманные деньги тратила на тюбики с гипоаллергенным акрилом и баночки с природной гуашью.

Серафима никогда не задумывалась о личной жизни и не надеялась иметь детей, но ей снова повезло. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, монастырь захватила банда уголовников, бежавших из федеральной психиатрической тюрьмы. Они продержались в монастыре неделю, взяв детей и монахинь в заложники. Безногую девочку было удобно насиловать. Серафима нашла в себе силы порадоваться тому, что это делают это именно с ней — ведь она всё равно ничего не чувствовала, а другим детям досталось меньше боли и страданий. К сожалению, у неё обнаружилась аллергия на сперму: слизистые оболочки отекали так сильно, что преступники отступились и переключились на других. От их неистовства погиб даже ручной хомячок, единственный друг девочки. Серафима считала, что эта смерть её совести — будь её тело терпимей, злодеям не пришло бы в голову так поступать с беззащитным животным.

Через полгода после того, как преступников уговорили сдаться, выяснилось, что Серафима беременна. Пошли разговоры об аборте, но маленькая Серафима готова была отстаивать своё право на материнство. На помощь ей пришли добрые и ответственные конгрессмены, которые запретили в её штате узаконенное детоубийство.

Серафима была счастлива. Она знала не понаслышке, что одиночество — худшее из лекарств, которыми нас пичкает жизнь. Но теперь она была не одинока. У неё под сердцем совершалось величайшее из таинств земных, и она была готова была взять на себя ответственность за дитя и подарить ему всю любовь и нежность, которую она столько лет копила в средоточии своего существа, подобно драгоценному нектару.

Младенца извлекли из окровавленного чрева девочки живым и здоровым. Это была девочка. Имя ей придумал хирург, делавшей кесарево сечение. Накануне у него умерла жена, тридцать восемь лет пребывавшая в бессознательном состоянии — после того, как на свадьбе подавилась чизбургером с повышенным содержанием холестерина. Хирург бесконечно любил свою супругу и тяжело пережил её смерть, но даже этот удар не смог сокрушить его мужественной души, исполненной любви и ответственности. Он всё сделал правильно, и лишь попросил Серафиму, чтобы девочку назвали Бисальбуминией, в память о первой строчке диагноза его покойной супруги. Серафима не могла отказать человеку, чьи руки помогли явиться на свет её ребёнку.

Жизнь Серафимы и Бисальбуминии — мать звала её Биси — была трудной, но исполненной доверия, ответственности и любви. Серафима рисовала картины, подобные радуге: Биси стала её глазами. Пейзажи и натюрморты художницы расцвели настоящими красками: дочь подавала матери нужные тюбики, так что Серафиме больше не приходилось гадать, как отличить светло-фиолетовый оттенок от тёмно-лилового.

Неделю назад прошла её первая выставка. Картины, цветущие красками, исполненные любви и доверия, очаровали посетителей — но не критиков. Те любили совсем другие полотна — исполненные ужаса, ненависти и боли.

Тут Серафима узнала о себе последнюю и самую ужасную вещь: у неё была острейшая аллергия на критику. Каждое недружественное слово о её картинах, напечатанное на бумаге, буквально убивало её. После чтения журнала "Артс Америкэн" её лицо покрывалась кровавой сыпью, а если разбору её творчества было посвящено больше абзаца, с ней обычно случался припадок. Один такой припадок стоил ей мизинца на правой руке — кресло опрокинулось и никелированный поручень размозжил ей палец. В другой раз ей чуть было парализовало ноги — к счастью, их у неё не было и к тому же их уже парализовало. Но каждый следующий номер журнала мог принести ей новые страдания.

И особенно Серафимы боялась доктора Гейдара Джихада, самого модного арт-критика Нью-Йорка и самого страшного врага всего того, что она любила и во что верила.

Этот человек не верил ни во что и был абсолютно безжалостен. Своими рецензиями он буквально уничтожал талантливых художников, глумился над их творческими порывами, скальпелем беспощадного анализа рассекал трепещущую плоть их творений и всюду находил язвы вторичности, метастазы дурного вкуса, трупные пятна творческой немощи. Он причинял боль и наслаждался этим.

Найберн раскрыла журнал "Артс Америкэн" — так, как бросаются с моста. Она была готова — ну, или почти готова — к рецензии, к удушающему удару, разящему домкрату жестокосердия.