— Кажется, — задумчиво сказал Рой, потирая лоб, — Гитлера убил я. Вот этим. Но чёрт меня подери, если я знаю, как я это сделал и почему.

Он извлёк из кармана потускневшее зеркало с кривыми трещинами.

— Интересная вещица, — сказал доктор Джихад. — Кажется, я понимаю… Зеркало отразило луч поноса, испущенный чревомозгом. Луч ударил мне в живот и вызвал отторжение пересаженных тканей. Я просрался Гитлером, а вы его добили. Кстати, откуда у тебя эта вещичка?

— Мне его дала… дала… — Рой потёр лоб. — Не помню кто. Но кто-то очень хороший, — неуверенно сказал он.

— Кстати о хороших, — доктор Джихад озабоченно почесал переносицу. — Что это была за радужная фигня?

— А, это ангел, его зовут Арам Цам-Цам. — ответила Уисли. — Он родился в Лос-Ужосе, когда вы с Гитлером взорвали… ну, скажем так, спермоядерную бомбу.

— Да, там что-то такое было. И где он теперь?

— Улетел, но обещал вернуться, — сказала Люси, накладывая себе горкой салат.

— И то верно, — вздохнул доктор. — Да куда он денется? Меня больше интересует, куда делись все посетители. Кажется, мы их напугали.

— Боюсь, — вздохнул Рой, дожёвывая последний кусок кебаба, — они сейчас названивают в полицию. Мы тут хорошо пошумели.

Подтверждая его слова, с улицы донёсся унылый вой полицейской сирены.

— Сейчас нас будут арестовывать, заковывать в наручники, зачитывать «миранду» и так далее, — зевнул Бэксайд. — Ну, мы-то с Люси полицейские, нас быстро отпустят, а вот вам, ребята — он покосился на Биси и доктора Джихада, — предстоит пройти через все круги ада. Конечно, мы постараемся дать показания, чтобы вас поскорей отпустили. Девочку надо отвезти к маме и всё такое.

— Дерьмо, — сказала Биси, недовольно тряхнув изумрудной гривкой волос. — Ненавижу такие дни.

— Нет, — сказала Серафима Найберн, разлядывая Биси. — Это не моя дочь.

— Подумайте ещё раз, — терпеливо повторила Уисли. — Это ваша дочь, урождённая Бисальбуминиия Найберн.

— Мама, — рассудительно сказала Бисальбуминия, — извини, конечно, но это и вправду я. Если хочешь, я принесу тебе тюбик с любой краской, какую ты назовёшь.

Серафима отшатнулась, схватившись руками за голову. Искалеченная инвалидная коляска возмущённо звякнула.

— Нет, нет, — шептала она, — это невозможно… Черты лица очень похожи, и она говорит, как Биси, но это не Биси! Посмотрите, вот моя дочь, вот её портрет, я сама его рисовала…

Она подняла взгляд на картину над дверью — где в окружении волшебных цветов и радуг играла на лугу светловолосая голубоглазая девочка — и горько зарыдала.

— Неужели, — не поверила Люси, — вы не знали, какого цвета глаза и волосы у вашей дочери? Ах да, — вспомнила она, — дальтонизм. Но как же сейчас?..

— Я была дальтоником, — Найберн обиженно поджала губы, — но это в прошлом. Теперь я вижу Божий мир таким, каким он был создан. Вы же не хотите сказать, что моя дочь — зеленоволосая? И что один глаз у неё карминово-красный, а другой оранжевый с просинью? И эти конопушки цвета маренго! Какое отвратительное сочетание цветов! Меня тошнит от одного её вида!

— Увы, это правда, — развела руками Люси. — Ваша дочь — мутант, существо с изуродованными генами. Поскольку вы не различали цветов, вы принимали её за голубоглазую блондинку. В школе она не отличалась от других девочек, потому что они раскрашивают себя ещё и похлеще того. Но, в отличии от них, она такая на самом деле. Теперь, когда вы это знаете, вы, вероятно, возненавидите своего ребёнка, что вызовет у вас обеих непреодолимое отчуждение, комплекс неполноценности, неврозы…

— Неврозы? — глазки Биси недоверчиво раскрылись. — Настоящие всамделишные неврозы?

— Истерические припадки на почве отвергнутости, системный кризис идентичности… — продолжала Уисли, пытаясь подготовить мать и дочь к неизбежному будущему.

— Неужели правда? — девочка потянулась к Люси. — И ко мне перед уроком будут подходить психологи? И я буду пить «Прозак» и всякие хорошие таблетки? А эта задавака Мэри-Сью умрёт от зависти…

— Ты будешь пить успокоительное литрами, — многообещающе подмигнула Люси. — А если твои комплексы и неврозы будут хорошо развиваться, с тобой будет работать настоящий психоаналитик… — она чуть запнулась, вспомнив Киссу, которая ей так помогала, и которая умерла из-за неё.

— Боюсь, что пить успокоительное придётся мне, — вздохнула Серафима. — Мне будет трудно привыкнуть к тому, что у меня такая дочь. Мне будет очень трудно её полюбить заново и принять такой, какая она есть.

— О Боже! — прошептала маленькая Бисальбуминия, не веря своему счастью. — Кажется, у меня полным-полно проблем!

Иеремия Амадей Каин Буллшитман достал сигариллу и попробовал её на зуб. Сигарилла была мягкой и отдавала мёдом и мятой. Это ему понравилось, и он откусил верхушку. Табачный лист приятно холодил язык.

— Недурно, — сказал он, рассматривая картину. — У этой Найберн есть стиль. Кстати, — добавил он, обсасывая свеженадкушенную верхушку, — твоё дело закрыто. И дело доктора Джихада тоже. Всё забрали под себя ребята из ФБР. И засекретили. Похоже, — добавил он, — там что-то такое, во что нам лучше не соваться. В общем, завтра заедешь в офис, подпишешь документы.

— Я знала, что этим кончится, — сказала Уисли.

Она затащила шефа на новую выставку знаменитой художницы совсем не для того, чтобы говорить с ним о делах. Просто ей хотелось показать этому грузному, грубоватому человеку другую часть вселенной: мир искусства, высокого и чистого, подобно ослепительной горной вершине.

— Do sviazy! — раздалось над ухом.

Детектив Уисли обернулась и увидела доктора Гейдара Джихада, протягивающего руку.

Она пожала твёрдые пальцы, механически отметив про себя, что доктор начал поправляться: видимо, сказывалось усиленное питание, которым он стал злоупотреблять после избавления от чревомозга, контролировавшего его жизнь.

— Очень хорошо, что вы здесь, — сказал доктор, возбуждённо блестя глазами. — Я, собственно, хотел попрощаться.

— Вы уезжаете? — с печалью в голосе сказала Уисли. Несмотря на то, что доктор убил её папу-маму и Киссу Кукис, она испытывала к нему безотчётную симпатию: он чем-то напоминал ей отца в те ранние годы, когда он был не таким ответственным. Она искренне обрадовалась, когда с доктора сняли обвинения. К сожалению, они редко виделись: в последнее время у профессора завелись какие-то дела со спецслужбами.

— Да, уезжаю. Вот решил зайти. Не ожидал, что увижу вас всех сразу. Кстати, — обратил он внимание на картину, — интересное колористическое решение. Как называется это полотно?

— Это из католического цикла, — блеснула знаниями Уисли. — Кажется, "Мученичество святой Боэдромии".

— Грамотно всё нарисовано, — засвидетельствовал Носорог, доедая сигариллу. — Я видел что-то такое года три назад, когда мы искали того парня, Техасского Титькореза. Только он резал вдоль.

— Титьки, — механически поправила своего шефа Люси, — гендерно-шовинистическое слово. Лучше его не произносить.

— Вот новость, — вздохнул Носорог, — опять какие-то изменения. Титьки есть, а слова нету. Похоже, мне уже пора на свалку.

— Как я рада вас видеть, друзья, — зазвенел под потолком чистый голос Серамифы Найберн.

— Ох, — Носорог завертелся на месте, пытаясь найти источник голоса. — Вы где, мэм?

— Это микрофон, они тут везде, — рассмеялась Серафима. — Я еду по коридору. Меня везёт Биси. Я её очень люблю, — добавила она.

Люси вздохнула.

За последние полгода Серафима очень изменилась. Истинная внешность любимой дочери стала тяжёлым ударом по ранимой душе художницы. Пережив четырнадцать тяжелейших кризисов, пройдя через восемь попыток суицида, включая изощрённое самосожжение (Серафима облила себя соусом "Тысяча островов" и подожгла его при помощи увеличительного стекла), она всё-таки нашла в себе силы принять реальность и снова полюбить дочь.