— Я не хочу писать, — сказала она. — Отправьте меня в тюрьму, пожалуйста.

— Начальник сказал — отвести, — не понял ушибленный охранник. — У меня приказ. Вылазь.

Делать было нечего. Напуганная Люси вылезла на улицу, с опаской поглядывая на враждебное небо.

— Дерьмо, — с чувством сказал охранник, ковыряясь в ухе длинным волосатым ногтем. — Ненавижу такие дни.

Гаечный ключ звякнул о титановую оболочку. В музейном шуме и грохоте никто не услышал этого звука.

— Уффф, — сказал Владимирильич, вытирая пот со лба тыльной стороной кисти. Ему пришлось потрудиться.

Сначала он при помощи топора и отборной русской брани отковал и обтесал последний кусок плутония. Вышло кривовато — виброваккумный пресс делал эту работу гораздо лучше, правда и времени на это уходило больше. Но результат был вполне удовлетворителен. В конце концов, все остальные сегменты были идеальны, так что небольшие погрешности не имели значения.

Потом настала очередь монтажа зарядного устройства в корпусе. Здесь пришлось потрудиться доктору Джихаду. Но потом началась возня с установкой, и тут стальные мышцы Лермонтова снова нашли применение. Особенно трудно было поднимать полуторатонный корпус бомбы, чтобы извлечь из-под него закатившийся десятицентовик. Лермонтов был аккуратным человеком и не хотел оставлять следов: на монетке могли сохраниться отпечатки пальцев. Разумеется, он понимал, что после взрыва бомбы и наступления безумной эры неограниченного насилия никто не будет расследовать это дело, к тому же сама монетка превратится в несколько квантов протонной протоплазмы. Но всё же не хотел лишних неприятностей на тот случай, если что-то пойдёт не так и бомба не взорвётся.

Гейдар Джихад тем временем устанавливал дистанционный взрыватель. Тончайшая отвёртка блестела в его пальцах, подобно серебристому жалу.

— Где ты научился всем этим штукам? — спросил Лермонтов. Ему очень хотелось поговорить с Джихадом — в конце концов, он впервые видел своего друга и союзника, и он намеревался узнать о нём как можно больше.

— В госпитале святого Витта, — процедил сквозь зубы доктор и подкрутил в устройстве какую-то детальку. — Просто я внимательно прочёл инструкции к атомной бомбе. Читать инструкции полезно.

— Интересный метод, — оценил Лермонтов. — А разве эти инструкции не секретные?

— В нашем госпитале, — ответил доктор, копаясь в заряде, — лежит один тип, воображающий себя лётчиком, сбросившим бомбу на Хиросиму. Чтение инструкций к ядерному оружию вызывает у него временную ремиссию: он понимает, что у него просто не хватило бы мозгов управиться с атомной бомбой. Поэтому Минобороны регулярно присылает на его адрес все инструкции и документы, связанные с атомным оружием: это сокращает время его пребывания в больнице и экономит бюджет. Это очень ответственная и дальновидная политика. Я тоже её оценил.

— Понятно, — сказал Лермонтов. — Теперь надо настроить таймер.

— Позже, — сказал доктор Джихад, почему-то пряча глаза. — Кстати, давно хотел тебя спросить: а зачем тебе понадобилось взрывать бомбу?

— Чтобы ввергнуть мир в безумие и хаос, — пожал плечами Владимирильич. — Это же очевидно.

— Странно. По мне, так в этом мире и того и другого в избытке. Впрочем, — добавил он с некоторым сожалением, — хуже уж точно не будет.

— Ну, — задумался Лермонтов, — в чём-то ты прав…

Ему внезапно пришло в голову, что задуманное может повредить ему самому. Несмотря на стальные мышцы и металлокерамические зубы, он не был уверен, что выдержит взрыв атомной бомбы и всё, что за ним последует.

— В таком случае, — решил он переложить тяжесть решения проблемы на чужие плечи, — зачем это понадобилось тебе?

— Мне? — спросил доктор Джихад, явно не понимая.

— Ну да, — заинтересовался Лермонтов. — Почему ты мне помогаешь?

— Из эстетических соображений, — подумав, ответил доктор. — Я так ненавижу современное искусство, что хочу уничтожить его гнездо. Вместе со всеми, кому оно нравится.

Владимирильич вспомнил изумительный вкус раковой опухоли и решил, что Гейдар Джихад чрезмерно консервативен. Но спорить с ним не хотелось. В конце концов, современное искусство основано на искажении, а Хаос и есть полное и абсолютное искажение самого себя — так что он и является полным и абсолютным воплощением самой идеи контемпорари-арта.

Эта сентенция, вычитанная то ли у Маркса, то ли у Ростроповича, а может быть, ещё у какого-то проповедника жестокости и насилия, так понравилась ему, что он подумал её ещё два раза.

Между тем доктор заторопился.

— Мне пора, — сказал он с напускной бодростью в голосе. — Надо бы пообедать, а потом поработать над новой статьёй. Извини, я побегу.

Он подхватил саквояж и направился к выходу.

— Таймер! — напомнил Владимирильич. — Мы не выставили время взрыва!

— А, ну да, что-то такое надо было сделать. Извини, я голоден и плохо соображаю, — как-то без особенного смущения заявил доктор. — Так что сейчас от меня мало толку, могу ошибиться и сделать что-нибудь неправильно. Ты же не хочешь взлететь на воздух? Пойду, посижу в какой-нибудь кафешке. Меня тошнит от этого дерьма.

— Как хочешь. Я не ем неорганической еды, — сказал Лермонтов, не понимая причин такой странной суетливости.

— Ну тогда извини. Покарауль пока нашу работу, что-ли, — бросил доктор, исчезая за дверью.

Лермонтов сел на постамент бомбы, осмотрел руки (он вспотел, и с них начала слезать чёрная краска, пачкая рубашку) и приготовился ждать.

Люси искала туалет.

Центр современного искусства был, разумеется, оборудован по последнему слову техники, в том числе санитарной. Увы, проблема состояла в том, что действующую кабинку было крайне сложно найти.

Для начала она потеряла своих охранников. Один засмотрелся на акционистку-феминистку, сдобную афробразильянку, пришивающую к своим огромным грудям крохотный кружевной лифчик — в знак протеста против мужской шовинистической культуры, заставляющей женщину стыдиться своего тела. Отвлечь его от этого зрелища было невозможно. Второй пропал несколько позже, случайно сунувшись в какой-то лабиринт с поднимающимся и опускающимся полом. Видимо, его вынесло на другой этаж.

Уисли бродила по залам, дурея от грохота хэппенингов и перфомансов и всепроникающего запаха фекалий.

Первый туалет, которую нашла Уисли, оказалась объектом современного искусства: унитаз был сделан из сухого льда, охлаждаемого жидким азотом. Люси, приседая, успела ощутить опасный холод и вскочить — иначе ей пришлось бы долго отрывать задницу от ледяной ловушки. В другом месте она обнаружила биде, схватившее её какими-то крючками и попытавшееся ввести в её тело огромный искусственный пенис с телекамерой на конце. С биде она справилась профессиональным полицейским приёмом — разбила его ребром ладони. Конечно, она понимала, что современное искусство предполагает смелый поиск новых решений и требует жертв, но не готова была становиться ею: в её ситуации это было бы безответственно.

Запыхавшаяся, растрёпанная, с раздувшимся животом, она обратилась к персоналу. Ей показали туалет, но справить нужду там было невозможно: в клозете шла бойкая торговля порошком, необходимым для восприятия шедевров, а все кабинки были заняты употребляющими. Люси еле отбилась от настойчивых предложений купить порцию обострённого восприятия по специальной цене.

Наконец, уже почти потеряв надежду, она всё-таки нашла обычный сортир со свободной кабинкой. Правда, на нём была табличка "Только для персонала". В другое время Люси не стала бы нарушать инструкции — но сейчас речь шла о жизни и смерти её мочевого пузыря.

Сидя на унитазе, она думала о том, что делать дальше. Все её жизненные планы рухнули. Ещё вчера она была детективом, любила свою работу и исполняла свои обязанности максимально ответственно. За последние сутки всё рухнуло. Она не нашла убийц папы-мамы, не оправдала доверия Серафимы Найберн, более того — её подозревают в убийстве Киссы Кукис. Наконец, на неё всё время покушается какая-то неведомая сила…