— А дети?

— Среди них — одиннадцать девочек, — ответила Уисли, поправляя сбившуюся прядь.

— Осталось выяснить, — заключил Рой, — что произошло с каждой через девять месяцев.

Владимирильич Лермонтов пил генетически неизменённую воду без консервантов. Перед каждым глотком он зачитывал вслух формулу из книги по математической теории хаоса. Эти формулы звучали в его устах как кощунственные заклинания.

Обычно он обедал в одиночестве. Но на сей раз напротив него сидел, прикрученный к стулу обрывком электрического шнура, щупленький тинэйджер.

— Сейчас ты будешь есть это, — распорядился Лермонтов, показывая на тарелку. На ней лежал натуральный хлеб, сделанный из настоящей пшеницы.

— Я хочу гамбургер, — простонал отрок. Его душа была надломлена голодом, издевательствами и Ростроповичем, но несломленный червячок добра и света ещё извивался на дымящемся пепелище его искалеченной идентичности.

— Ну-ну, — сказал Лермонтов и стал думать, какой именно способ неограниченного насилия был бы в данном случае наиболее подходящим. Отвергнув побои и изнасилование как недостаточно жестокие, он достал с полки книгу в чёрной коже: тринадцатый том Тургения Ростроповича, самые ужасные его сочинения, которые даже в дикой и кровавой России печатались только в подпольных большевистских типографиях.

— Сейчас я буду читать избранные отрывки из "Нерегулярных самоотчётов киллера животных", по русски — "Zappfhyisttki ogkhottnicka" — медленно проговорил Владимирильич, проговаривая каждую букву. — Это книга свела с ума Карла Маркса, Фридриха Ницше и Ли Харви Освальда. Ты ведь хочешь узнать, что там написано, мой маленький дружок?

Несчастный подросток помотал головой. Он уже узнал, какую ненависть и боль несёт в себе русская литература, и не хотел пережить это снова.

— В таком случае ешь.

— Не могу, — заплакал несчастный.

Лермонтов с наслаждением раскрыл книгу на середине.

— О, вот кое-что интересное. Это история преступлений комиссарских выродков Chjiertthoupfhkhuannoff’а и Njieddop'ijusskhinn’а, — пояснил он. — Сейчас ты узнаешь, как они уничтожали пленных белогвардейцев. Очень впечатляет.

Услышав ужасные русские имена, ребёнок описался.

Владимирильич принялся медленно, смакуя, читать вслух: "Раненый беляк покатился кубарем по гладкой и сухой траве, подпрыгнул кверху и жалобно закричал в зубах рассовавшегося пса…"

— А-а-а-а-о-о-о-о-о-о-у-у-у-у! — завыл несчастный мальчик, зажимая уши ладонями. Сцены русских зверств уничтожали его маленький мозг.

— Если ты не хочешь слушать об этом, тогда ешь, — сказал жестокий безумец, пододвигая ближе к мальчику тарелку.

— Но это… это ведь сделано из живого растения? — голос ребёнка дрогнул.

Губы Лермонтова растянулись в жестокой улыбке, лишённой следов любви и тени ответственности.

— Так ты не ешь ничего живого? Совсем?

— Да! Я веган! Я ем только гамбургеры и пью кака-калу! Я не ем того, что сделано из живых существ! — выкрикнул тинейджер.

Владимирильич ухмыльнулся ещё шире, сверкнув страшными зубами.

— Очень интересно. Ты любишь горошек "Зелёный Великан"?

— Да, — признался честный мальчик.

— Так знай, — с наслаждением сообщил Владимирильич, — что этот горошек, такой зелёный и невинный, тоже когда-то был живым.

— Нет, нет! — закричал мальчик. — Горошек делают из нефти!

— Откуда ты знаешь? — заинтересовался Лермонтов.

— Правительство сказало по телевизору, что нашей экономике нужна ближневосточная нефть, чтобы наши дети могли есть горошек. Значит, его делают из нефти, — пожал плечами тинейджер.

Владимирильич довольно потёр руки. Ему представилась прекрасная возможность растлить юную душу, вытравить из неё доверие к правительству и ответственность за свою страну.

— Тогда слушай. Правительство лжёт и скрывает правду. Горошек не делают из нефти. Это настоящее живое растение. Его выращивают на специальных гидропонных фермах под люминесцентными лампами, так что его листья никогда не видят настоящего солнечного света. Его корни погружены не в землю, а в питательный раствор, переполненный ядовитыми азотистыми удобрениями. А потом, когда гороховые стручки созреют, специальная машина с железными зубьями — очень, очень острыми — едет мимо грядок и…

— Нет! Я не хочу слушать это! Лучше изнасилуйте меня! Куда угодно! Только не мой мозг! — решился несчастный на жалкий, обречённый бунт.

— Нет, это слишком традиционно, — развёл руками садист. — Или слушай, или ешь. Я предоставляю тебе выбор.

Мальчик затравленно глянул на Лермонтова, и увидел каменное лицо безумца, воина Хаоса.

Захлёбываясь слезами, он протянул руку, взял кусочек органического хлеба и откусил от него. Сделал несколько движений челюстью, торопливо проглотил, сдерживая тошноту. Потом поднял недоумевающий взгляд на своего мучителя.

Владимирильич не сводил с него глаз.

— Это… это… это ужасно, — признался тинэйджер, — но мне нравится этот вкус.

— Очень скоро ты к нему привыкнешь, — осклабился Лермонтов. — И это только начало. Ты ещё не пробовал настоящую воду, а не кака-калу… Но это всё пустяки, мой милый дружочек. Очень скоро ты станешь совсем другим.

Он покосился на коробку, в которой дожидался своего часа очередной сегмент бомбы.

— Я сделаю из тебя убийцу, — пообещал он.

— Деточка, — вздохнул Иеремия Амадей Каин Буллшитман, упёршись тяжёлым, неподвижным взглядом в портрет Мартина Лютера Кинга. Изо рта полицейского начальника торчал коричневый хвостик недожёванной сигары. — Я же сказал: это дело не для тебя.

Люси промолчала. Она уже знала, что её визит в архив не прошёл незамеченным.

— Ничего личного, — сказал Носорог, пробуя на зуб пахитоску с медовым ароматом, — но твои действия противоречат правилам. Ты вмешиваешься в сферу компетенции Роя Бэксайда. И будешь вмешиваться дальше, если я это тебе позволю. Так вот, я не позволю этого. Вы больше не напарники.

Детектив Уисли сжала челюсти. Что ж, она переживёт и это. Но не отступится от своего. Ей нужна правда, и она её добьётся.

— Я мог бы отправить тебя в отпуск, — продолжал Иеремия Амадей Каин Буллшитман, отправляя в рот добрую понюшку табаку, — но в таком случае у тебя будут развязаны руки. И ты наверняка превысишь свои полномочия, попытавшись начать своё расследование. Поэтому я направляю тебя на другое задание.

Он взял в руки тощую папку с новым делом.

— Ознакомься, — папка легла на стол перед Люси. — Тут находится заявление некоей Серафимы Найберн. У неё пропала дочь. Женщина — тяжёлый инвалид, без девочки она не может полноценно существовать. Найди девочку, Люси.

Он замолчал, любуясь Люси Уисли: на её лице, внешне бесстрастном, отражались жестокая внутренняя борьба. Любовь к папе-маме боролась с ответственностью за жизнь и благополучие граждан штата Нью-Йорк, которых она поклялась защищать.

Ответственность, как всегда, победила.

— Я найду девочку, — пообещала детектив Уисли. — И надеру кое-кому задницу. Извините, шеф, мне нужно работать.

Выходя, Люси задела шкаф, на котором стоял кубок — школьная награда Носорога, подарок бейсбольной команды. Кубок полетел вниз и с треском разбился у её ног.

Уисли растерянно смотрела на осколки.

— Я вызову уборщицу, — сказал Носорог очень сухо.

Уисли затрепетала. Таким тоном Буллшитман говорил только когда бывал по-настоящему разгневан.

— Ох. На меня всё время что-то падает, — испугалась Люси.

— Иди, — ещё суше сказал Носорог. — И постарайся не напоминать мне о себе хотя бы один день.

Он схватил со стола самую большую сигару и одним ударом могучих челюстей перекусил её на семь частей. Изо рта брызнула табачная крошка.

— Простите, сэр, извините, сэр, — пролепетала Уисли, закрывая за собой дверь.