— Добрый день. Вы из полиции? — спросила Серафима Найберн, стараясь держать себя в руках. Ей это почти удалось. Если бы не доносящийся из-под инвалидного подгузника запах свежей мочи, даже опытная Уисли не смогла заметить признаков волнения.

— Добрый день. Да, я из полиции. У вас пропала девочка? — Уисли вспомнила, что, согласно инструкции ей тоже следовало бы описаться — в знак солидарности и ради установления доверия между ней и этой женщиной.

Обычно Люси не нарушала инструкций — когда речь не шла о жизни и смерти. Но похищение ребёнка было вопросом жизни и смерти, так что Люси предпочла оставить брюки сухими. Свои чувства она попыталась вложить в слова:

— Мы глубоко сочувствуем вам в вашем горе. Но не всё потеряно. Девочка, возможно, ещё жива… У вас есть какие-нибудь подозрения?

Художница горестно покачала головой. Инвалидная коляска, в которой она сидела, печально звякнула.

— Нет, никаких… Я мало кому известна, а из тех, кто меня знает, никто не желает мне зла. Я в этом уверена. Кроме, может быть, одного человека… Но он меня не знает лично, ему просто не нравятся мои картины. Нет, я не знаю, кто бы мог похитить мою дочь.

Уисли тем временем осматривала комнату. Это была типичная мастерская художника. Все стены были увешаны картинами — разных форм, цветов, размеров. Картины были светлыми и яркими: чувствовалось, что художник вкладывал в них душу.

— Может быть, — осторожно предположила Уисли, — она сама сбежала из дома? Ну, как обычно — от побоев, сексуального насилия, кризиса доверия…

— Вряд ли, — с сожалением вздохнула Серафима Найберн. — Биси меня очень любит. Я, конечно, ответственная мать и должна была развить в ребёнке комплекс Электры. Но я не справилась с этой обязанностью, — грустно признала она. — Понимаете, у девочки нет отца, с другими мужчинами я тоже не имею дела. Вы же видите, у меня отсутствуют ноги и парализован весь низ. Бить и насиловать её я тоже не могу. Правда, я её эксплуатирую: я рисую картины, но у меня врождённый дальтонизм, так что Биси мне нужна для того, чтобы не путать краски… Но это её скорее забавляло, чем пугало… Нет, нет, я уверена — её похитили.

Люси вновь обвела глазами комнату. Теперь она смотрела на эти полотна иначе. Яркие и чистые цвета были искренними, но неуверенными. Чувствовалось, что художница рисует как бы наощупь, не ведая, что творит. Это неведение плода мук и прозрений наполняло светлые полотна внутренним сумраком, тончайшей поволокой печали. Тоска по несбыточному — вот что таилось внутри каждого зеленоватого солнечного луча, каждой синеватой травинки, каждой красноватой капли дождя, родившейся под кистью Серафимы Найберн.

— Я не могу рисовать людей, — грустно сказала художница. — Мне не хватает уверенности: всё время кажется, что лица получатся слишком бледными или слишком тёмными. А мне так хочется изобразить живого человека. Хотя однажды я нарисовала дочку. Но это единственная такая картина, и я никогда её не выставлю.

— Мне нужна зацепка, — снова начала Люси. — Когда она пропала и при каких обстоятельствах?

— Неделю назад. Я спала, потом проснулась, стала звать дочь, а её не было… Меня некому было поднять с кровати. Так что мне пришлось ползти на руках. Я старалась не повредить пальцы, ведь иначе я не смогла бы рисовать… Сутки я ползла из спальни сюда, в мастерскую, к телефону. Позвонила в полицию. Они действовали по инструкции — прислали психоаналитика, потому что обычно в полицию звонят люди, испытывающие кризис доверия. На психоанализ ушли ещё сутки. Потом психоаналитик решил, что в терапевтических целях можно поднять меня с пола и дать поесть. Это было очень ответственно с его стороны… А потом я предоставила полиции необходимые справки о своём психическом состоянии и моё заявление приняли.

Уисли развела руками. Это была стандартная процедура.

— Ну что ж делать. Теперь расскажите, как выглядит ваша девочка.

— О, это легко, — тень улыбки пробежала по измождённому лицу Серафимы. — Я же говорю, что однажды её нарисовала. Смотрите, — она показала на небольшую картину, висящую над дверью.

Там, в окружении волшебных цветов и радуг, играла на лугу девочка в белом платье — светловолосый голубоглазый ангелочек.

Люси вздохнула. Если бы девочка выглядела более политкорректно, Носорог дал бы ей больше людей и ресурсов для поисков — или хотя бы дал напарника. Но спасать белую и здоровую девочку ей придётся, скорее всего, в одиночку, разве что будет принято во внимание цвет кожи и физическое состояние матери. В любом случае, шансов немного. К тому же Иеремия Буллшитман не скрывает своего желания удержать её на этом задании как можно дольше, чтобы она не мешала Рою.

Она объяснила ситуацию Серафиме — не вдаваясь в подробности, но вполне откровенно.

— Я не могу обещать, что справлюсь, — закончила Люси, пряча глаза.

— Да, я понимаю, — величественно кивнула художница. — Но всё-таки постарайтесь найти её. И пообещайте, что вы вернёте её мне. Живую или мёртвую.

Когда Люси выходила из дома Серафимы Найберн, под ноги ей шмякнулась огромная дохлая белка.

Кисса Кукис, дипломированный психоаналитик, сидела в своём кабинете, в кожаном кресле, поджав ноги, и пила пятнадцатый за этот вечер сухой мартини со льдом.

Если бы она находилась в отчаянии, переживала экзистенциальный кризис, томилась бы безумными и опасными намерениями, сходила бы с ума — во всех этих ситуациях она бы знала, что делать. В конце концов, она была профессионалом.

Но проблема состояла в том, что ничего подобного с ней не происходило. Её не тревожили её комплексы, видения, угрызения совести, сожаления об утраченном, непристойные желания. Более того, у неё было острое ощущение, что все проблемы её коварно покинули, оставив её в одиночестве.

Спасаясь от него, Кисса уже перепробовала все обычные приёмы, которые ей помогали в других ситуациях — анализ текущих клинических случаев, чтение, мастурбацию, телевизор и караоке. Теперь она употребляла последнее средство — алкоголь. Но и зелёный змий коварно предал её. Мартини, как капризный мужчина, отвернулся от страдающего психоаналитика.

Одиночество, решила она — худшее из лекарств, которыми нас пичкает жизнь. По сравнению с ним даже кризис идентичности — это увлекательное приключение.

Кисса уже всерьёз задумалась о суициде (предыдущие попытки отправиться на тот свет эспресс-поездом её взбадривали), когда зазвонил мобильник, оставленный в гостиной.

Слегка поморщившись, — после сессии с шампиньонами там всё ещё попахивало, — она спустилась, взяла трубку и приготовилась слушать.

— Кисса, ку-ку, — раздался на том конце мужской голос.

— Ку-ку, — машинально повторила та, устраиваясь на кровати поудобнее. — Кто ты? Ты записан на сегодня?

— Ты меня не знаешь, — голос по ту сторону трубки зачастил, — а я не знаю тебя. Я, собственно говоря, сижу в туалете на сороковом этаже одного небоскрёба. Здесь нацарапан номер телефона и твоё имя. Кажется, на него кто-то дрочил. Во всяком случае, я вижу следы. Тебе это интересно?

— Одну минуточку, я проверю, — сказала Кисса, пытаясь дотянуться до ноутбука. Кажется, она и в самом деле рекомендовала какому-то своему пациенту подобную практику со своим номером телефона, вот только не помнила, кому именно.

— Кисса, — продолжал мужской голос, — а ты с какого города?

— Из Нью-Йорка, — ответила психоаналитик. Происходящее начало её занимать.

— А с какого ты района?

— С какой целью интересуешься? — спросила женщина, в которой проснулась осторожность.

— У тебя есть парень? Он прикольный штрих? — продолжал допытываться незнакомец.

— Почему ты спросил именно о парне? Ведь я могу быть лесбиянкой или зоофилкой. Ты что, делаешь какие-то предположения о моей сексуальной ориентации? Ты на подсознательном уровне воспринимаешь женщину только как добычу мужчины, как объект сексуального использования? — на сей раз в ней заговорил профессионал и она сразу почувствовала себя увереннее.